Кинцер вернулся через пару минут:
— Вы правы, ваш друг действительно сыграл в ящик.
— Вы узнали, отчего он умер?
— У тех, кто лечил его, закончилось время дежурства. Никого нет.
— А что записано в его больничной карточке?
— Сейчас получить ее никак невозможно. Лучше всего спросить о причине смерти Амброзетти его лечащего врача. Уж он-то знает, что произошло!
— Вы узнали его имя?
— Узнал. Он из другой больницы. Может быть, он был личным врачом вашего друга?
Кинцер достал ручку, черкнул несколько слов на бланке рецепта и передал его Майклу.
— Его зовут Эд Шэннон. Это имя вам что-нибудь говорит?
Глава 28
— Наверное, ты думаешь, что собственность поделят пополам? По справедливости так оно и должно быть! Но дудки! Она захапает все! Что за дерьмовая жизнь! Что за дерьмовая страна! — Томми Кристофер смотрел на бармена пьяными глазами, ища у него сочувствия.
Бармен, чье имя Томми забыл, пожал плечами:
— Развод — всегда дело убыточное. Доход имеют только адвокаты.
Томми заказал еще одну рюмку бурбона с колой. Он уже давно потерял им счет, но это не имело значения. Самое главное, что в этом салуне, название которого тоже вылетело у него из головы, ему наливали. Во все другие бары Гринич Вилидж он был уже не вхож, успев накуролесить в каждом. Он напивался допьяна, шумел, задирался, в общем, вел себя совершенно невыносимо. Только здешний бармен пока его терпел, потому что Томми давал ему щедрые чаевые.
Все в Вилидже знали Томми Кристофера. А это самое главное. Все они слыхали его песню: «Как только ты уйдешь, мне станет хорошо. До свидания, бэби, и прощай». Это была мелодичная, незабойная песенка, текст которой, как ему казалось, получился лиричным и проникновенным. Было время, когда нельзя было включить «Топ-40»[9], чтобы не услышать «До свидания и прощай». Ее исполняли Мерв Гриффин и Джонни Карсон.
Томми стал знаменитым. Ни одна из его песен, написанных позже, не могла сравниться с этой по популярности. Он никак не мог понять, почему ему не удавалось сделать еще один хит, но даже сейчас, двадцать лет спустя, люди помнили «До свидания и прощай».
На гребне мимолетного успеха он нажил кучу денег, квартиру на Манхэттене, дом в Малибу, двух жен и троих дочерей. Когда он уладит свои семейные дела, он попробует себя на каком-нибудь новом поприще. Но сейчас он пил. Впрочем, пил он с конца шестидесятых. Пагубное пристрастие отразилось на его внешности. Он стал толстым, черты его лица расплылись, и Томми начал подумывать, не отпустить ли ему бороду.
Он не видел этой женщины, пока она не оседлала стул рядом с ним. Когда он повернулся, чтобы рассмотреть ее, она улыбнулась, и это показалось ему интересным.
У нее были черные цыганские глаза, длинные, блестящие, черные волосы и великолепное тело, едва прикрытое черным платьем, достаточно скромным спереди и оставлявшим открытыми всю спину и половину того, что находится ниже. Чертовски забавно!
— Я Томми Кристофер, — сказал он, не сомневаясь, что она слышала о нем. Но его постигло разочарование — имя его прозвучало для нее пустым звуком.
— Привет, Томми. Меня зовут Дана Форест. — Она говорила с едва заметным европейским акцентом, что показалось Кристоферу очень милым.
Она протянула руку, и он наклонился, чтобы поцеловать ее.
— У тебя прекрасная улыбка, детка. Позволь мне тебя угостить.
— Белое вино, пожалуйста.
Он принялся рассказывать ей о своих бракоразводных проблемах. Ни о чем другом он говорить не мог.
— Как тебе нравится? Я содержал эту женщину в течение девяти лет, а теперь она возымела право на мой дом и половину дохода от моей издательской компании. К тому же дети остаются с ней. То, что она делает, — преступление.
Дана слушала его молча, время от времени одаривая сочувствующей улыбкой.
— Похоже, что у тебя водятся деньжата, — сказала она наконец.
— Еще как водятся. У меня их куры не клюют. Ты слыхала песенку «До свидания и прощай»? — он попытался напеть сухим дребезжащим голосом собственное сочинение двадцатилетней давности: «Когда я проснулся на следующее утро, я понял, что такой ночи, какая была у нас с тобой, больше уже не будет».
Он взглянул на нее вопросительно — не может быть, чтобы она не слыхала этой мелодии.
Дана только улыбнулась ему:
— Мне жаль, но в мое время таких песен не пели.
— Дерьмовая жизнь! Неужели я кажусь тебе стариком? Для тебя я, наверное, древний динозавр. Не бойся сказать правду.