Он, конечно, помнил этот снимок, одну из лучших своих работ. Девушка польстила его самолюбию, и он, расслабившись, пустился в откровения. Теперь, когда он жил в беспросветном одиночестве, ему трудно было оставаться равнодушным, видя такой интерес к своей персоне. Тем не менее, вспоминая потом этот разговор, он не мог освободиться от странного чувства. То, что кому-то запомнился необычный снимок (а тот снимок был именно таким), – это еще куда ни шло (и все же. Сколько же ей было лет во время войны в Индокитае? Она была еще совсем ребенком!), но чтобы в памяти всплыло имя фотографа – это уж казалось почти невероятным. Фотограф, увы, никогда не получает той известности, какая бывает у художника. Даже в случае с самыми сенсационными снимками имя их автора остается лишь в памяти нескольких специалистов, нескольких коллег, да и то ненадолго. А между тем она точно назвала и некоторые детали снимка, и примерную дату его публикации… Эта женщина – настоящий феномен! Ко всему прочему ее воспоминание никак нельзя было объяснить повышенным интересом к искусству фотографии вообще. Он быстро понял, что она совершенно в нем не разбирается и не знакома даже с теми двумя или тремя книгами по этому вопросу, которые пользовались заслуженным успехом у фоторепортеров.
«Разве что моя внешность пробудила в ней бурную страсть, и она решила собрать обо мне сведения, чтобы, польстив моему тщеславию, заразить меня своим восторженным пылом», – говорил себе Марсиаль, снова и снова размышляя над странным поведением девушки. Несмотря на неправдоподобность такого объяснения, оно казалось наиболее естественным из всех тех, какие вообще могли прийти ему на ум. Во всяком случае, оно в достаточной степени льстило его самолюбию.
Как-то раз в разговоре с ней он случайно упомянул про коллекцию своих лучших, по его собственному убеждению, снимков, многие из которых по различным причинам никогда не были опубликованы. Она попросила его показать ей эту коллекцию. Марсиаль хранил ее в ящике стола, никогда никому не показывал, да и сам смотрел крайне редко. Она проявила настойчивость, преисполненную такого дружелюбия, что он не смог ей отказать. Он пригласил ее к себе в номер, по воле случая оказавшийся рядом с ее номером, и, достав альбом, стал рассказывать о разных случаях из своей жизни, проявляя почти прежний энтузиазм, проснувшийся в нем благодаря этой новой симпатичной знакомой.
Он говорил долго, почти не глядя на нее, и каждый снимок требовал комментариев, а то и целого нового рассказа. Когда он добрался до последнего кадра (где был запечатлен как раз тот алжирец, который оказался виновником его инвалидности), взгляд Ольги встретился с его взглядом, и ему почудилось, что он прочел в нем такое же волнение, какое испытывал в эту минуту сам. Так, во всяком случае, ему показалось в тот момент, может быть, просто потому, что он отвык от подобных ситуаций. Когда он задумался – у него была привычка вновь мысленно переживать и анализировать события, которые внесли смуту в его сознание, пытаться понять их внутренние пружины, – это волнение показалось ему труднообъяснимым. Он начинал подозревать девушку в том, что она просто играла комедию и с какой-то почти дьявольской ловкостью имитировала чувства, которых вовсе не испытывала. А минутой позже он уже сердился на себя за подобное предположение.
Каковы бы ни были ее чувства либо ее мотивы, она легко и непринужденно упала в его объятия и стала его любовницей. Все произошло без особых осложнений. Он больше всего на свете любил простоту, и она, видимо, тоже ее ценила… «И все-таки странно», – повторял он, думая об этом приключении. Впрочем, возможно, это его собственный сложный характер заставлял его усматривать некую странность в совершенно нормальном поведении. Такого рода недоверчивость грозила превратиться у него в манию. Вот только что он был склонен считать лицемерной, почти подозрительной любезность Вервея. А теперь настороженно исследует порывы влюбленной женщины. Воистину нужно быть Марсиалем Гором, чтобы постоянно держать себя в таком напряжении.
Он привычно пожал плечами и, поколебавшись еще немного, тихо прошел к себе в номер, решив не стучаться в дверь своей подруги. В конце концов, у него еще будет время увидеться с ней – сегодня вечером или, может быть, завтра, если Эрст не засидится допоздна. Нужно было отдать ей должное: она не осложняла его полубогемную жизнь старого холостяка, упорно отстаивающего свою независимость, и он был ей за это признателен. Он любил иногда побыть в одиночестве и не смог бы вынести женщину, которая каждую минуту вмешивалась бы в его жизнь. Ничего подобного с Ольгой Пулен – если он правильно запомнил ее фамилию. Она не хотела ни в чем ему мешать, не хотела доставлять ему никаких хлопот и приложила немало усилий, чтобы дать ему понять это, чем еще больше удивила его.