— Не преувеличивайте. Голода нет. Есть социальное расслоение. Но оно и тогда было, просто сейчас оно ничем не приукрашено, оно всем видно. Тогда деньги принадлежали паразитам. Теперь будут принадлежать эксплуататорам. Надеюсь, что эксплуататорам, а не гангстерам.
Хотя, конечно, деньги должны принадлежать человеку, который что-то делает. Но ведь раньше они принадлежали бездельникам, которые вообще ничего не делали, — только высасывали соки! Разве это не шаг вперед?
Что такое партия, которая называется коммунистической? Это ведь уникальный организм. Это мафия в чистом виде, это хуже мафии. Мафия хоть защищает людей, которых она грабит, — ту же лавку, которая ей платит, грабит, но и защищает от других, а эта даже не пытается защищать...
— Фридрих, когда все написанное — и очень многое — лежало безнадежно, без всякой возможности опубликовать, — это не мешало вам писать? Я спрашиваю потому, что вы кажетесь одним из очень и очень немногих, кому это не мешает.
— Нет, конечно, мешало. Но я писал. Знаете, «шоу должно идти», что бы ни происходило. Но это не значит, что было легко. Тяжело было так жить. Я потерял годы, потерял многие ощущения, которые уже невозможно восстановить... Но то, что я хотел сделать, я сделал.
— Безо всякой надежды на то, что все это будет сегодня у нас прочитано?
— Нет, да и кто мог думать.
— Вы ведь не пускали свои вещи по рукам, почти никому не давали их читать?
— Не пускал по кругу? Нет. Это ничего бы мне не дало, только пошло бы мне и людям во вред.
Я не хотел этого и теперь об этом не жалею.
— Вы не считаете, что опоздали?
— Что значит: не опоздал? Чем раньше, тем лучше.
Но, может, то, что меня в первые годы перестройки не публиковали, — это хорошо. Прошла толпа...
Из предисловия к роману «Место»:
«Невыносимость нравственного положения Гоши Цвибышева и нарастающее оттого ожесточение должно было повести его по жизни и повело путями извилистыми, неправедными, бесовскими.
Бесы любого направления, с которыми человек вступает во взаимоотношения, всегда требуют от него гарантий, требуют действия, делающих эти отношения необратимыми.
«Обругай образа», — говорит человеку бес в очерке Глеба Успенского «Тише воды ниже травы». Бес знает, что воскреснуть от духовной смерти так же трудно, как и от смерти физиологической.
Но все-таки такие чудеса возможны не только на страницах библейских книг».
Беседовала Ирина ЩЕРБАКОВА
Фотография
Рассказ
Так пелось радостно в общей колонне под общий шаг, под общий ритм, а вокруг был новый для Митеньки Брондза, студента-первокурсника, город, большой, утренний, свежий, легко дышалось и легко пелось:
Сначала шли по солнечному асфальту вниз по крутой улице от своего гидротехнического института. С тротуаров, из открытых окон домов, из несущихся навстречу в гору трамваев на них смотрели. «Гидротехнический всегда красиво идет», — долетело с тротуара. Гидротехнический теперь в центре внимания: стройки коммунизма — каналы, рукотворные моря... Обо всем этом кратко, ясно, белым по красному: «Жди нас, Каховское море», «Жди нас, Волго-Дон».
Минет первый учебный семестр, и Митенька поедет на студенческие каникулы в свой тихий, старенький, провинциальный городишко, о котором он, несмотря на новую захватывающую жизнь, вспоминает иногда с такой детской грустью, что, кажется, вот-вот заплачет. Особенно поздним вечером, случалось, даже заполночь, не спится на скрипучей низкой койке, от ватного, каменного матраца устают бока, колючее одеяло царапает, холодна до дрожи белая ледяная стена в шестикоечной комнате студенческого общежития. Пять остальных коек занимают Митенькины сокурсники: Посторонко, Палионный, Гацко, Богоутдинов и Булгаков. Посторонко и Гацко храпят густо, хоть и в разной тональности, Палионный посвистывает, Богоутдинов бормочет во сне, Булгаков спит неслышно, как мертвец, на какой бок лег, на таком и встал. И когда не спится под все это чужое храпение, посвистывание и бормотание, то вспоминается мама, десятилетняя сестренка Лина, Митенькина удобная кровать у мягкого настенного коврика. На коврике был изображен тигр, пробирающийся среди зелено-желтого орнамента. Оскаленную, зубастую, родную морду этого тигра Митенька вспоминал здесь, на чужбине, с тем же умилением, с каким он вспоминал мамино лицо или остроглазенькое, остроносенькое личико сестренки Лины.