102.
СТИКС. Я еще помню, как я плакал на том берегу, не имея возможности переправиться через реку. Помню, как тщетно искал доску, проклиная свое неумение плавать. Потом я увидел лодку. Она скользнула из тумана и ткнулась носом в прибережный песок. У реки оказалось знакомое имя, она называлась Стикс, об этом мне сказал перевозчик.
Вода ее смыла все воспоминания, кроме одного: самого последнего.
Теперь я не плачу, потому что там, где не существует ни вчера, ни завтра – слезы вряд ли могут иметь какой-нибудь смысл. Перебирая руками прибрежную гальку и вспоминая, как я тосковал на том берегу, я без удивления смотрю на тусклое солнце, которому никогда не суждено уйти за горизонт, погрузив в небытие этот чахлый кустарник и мертвую траву, и меня самого, сидящего на берегу возле молчаливых вод Стикса.
Последний вопрос, который я задал перевозчику, когда мы подплывали к берегу, был:
– Есть ли здесь кто-нибудь, кроме меня?
– Никого, – отвечал он со смехом.
103.
Странная тревога посещает меня время от времени, чаще под утро, когда сон делается глубже и становится похож на обморок: не проспать бы трубы Страшного Суда! Эта тревога шевелится на самом дне колодца, куда я опускаюсь в окружении своих сновидений. Она гонит меня прочь от земных образов и заставляет просыпаться, чтобы увидеть, как начинает разгораться за окном новый день. – И верно: есть ли дело серьезнее, чем Страшный Суд? Его сито просеет всех – живых и мертвых – с их делами и помыслами, его метла пройдет по всем уголкам и закоулкам, и тогда мир будет оставлен и забыт, словно выброшенный на помойку отслуживший свой век чайник. Блуждая среди своих снов, окунаясь в их мерцающий свет, я, быть может, вдруг услышу тогда, как проступает сквозь них тишина, которую не слышало еще ни одно человеческое ухо. Тогда я проснусь, чтобы вернуться в этот мир, – так возвращаются в парк после большого праздника, о котором напоминают только конфетные обертки, да неубранные стулья, где сидели музыканты; так проходят по осеннему пляжу, где под дождем мокнут забытые шезлонги. – Что же делать теперь, когда все закончилось, и мир пуст, и труба уже никогда не позовет меня на Суд?
Иногда мне начинает казаться, что я уже проспал ее.
104.
Чтобы одолеть это чудовище, которое называет себя Истиной, надо иметь отменное здоровье и крепкие нервы. Истина – болезнь, быть может – смертельная. Во всяком случае, подобно проказе, она оставляет следы. Собственно, к чему хитрить: ведь и сам я всего только след этой болезни. Следует ли отсюда, что для того, чтобы преодолеть Истину, мне следует преодолеть в первую очередь, самого себя? И что значит тогда это исцеление? Не правы ли обещавшие по ту сторону его – Встречу? И почитавшие мужество единственной добродетелью – не заблуждались?
Сегодня, когда я вижу из окна догорающий зимний закат и жду твоего звонка, я знаю, что у меня нет не только мужества, но даже и сил посмотреть в ту сторону, откуда ко мне приходят эти мысли. Завтра, возможно, все будет иначе. Но не разминемся ли мы с ним, с этим завтрашним днем?
105.
Повторяться не стыдно – тем более что этого требует само повторяемое. Еще менее стыдно повторять вслед за другими уже сказанное. В конце концов, из одних и тех же камней воздвигнуты и храм, и тюрьма и кладбищенская ограда. Не в пример нам древние не слишком дорожили своим авторством и не слишком хорошо понимали, что такое плагиат. У них была другая задача – не отстоять, во что бы то ни стало, свое одиночество ради него самого, но дать ему пристанище, поселив в Доме, где управляют свет и покой. Ну, а для этого-то хороши все средства: и обман, и заклинания, и воровство. Ведь, в конце концов, важно не кто строит, но что выстроено. Ибо только это «что», расцвечивающее пространство и расставляющее звезды, способно вместить и этот мир, и это одиночество, дав, наконец, приют и самому строящему.
106.
Я слышал однажды, что Истина подобна зеркалу, умножающему пространство. Так ли? Не созидающее ли его, это пространство? Да и сам я – не больше ли, чем всего лишь отражение в этом зеркале? И если я спрошу: не следует ли мне взять в руку первый подвернувшийся камень, чтобы швырнуть его в зеркальную поверхность, – не будет ли это чрезмерно? Ведь я не знаю даже того, действительно ли это отражение соответствует тому, что оно отражает, и правда ли, что оно существует, это отражаемое? Очень может быть, что и этот камень, и мое желание разбить зеркальный покой, также всего лишь иллюзия, – мерцающее отражение, блуждающее по чьей-то прихоти в зеркальном мире Истины. Может быть и так. Но откуда взялась эта мысль здесь, где должны царить покой и согласие? Не торопит ли она меня, придавая уверенность моим подозрениям? И отчего так часто я всматриваюсь с надеждой в окружающий меня мрак, желая увидеть себя самого, властвующего над отражениями и смеющегося над зеркалами?