144.
Разумеется, в первую очередь, это значит давно, хотя и не всем хорошо известное: Истина не обитает в книгах и словах, она – не то, чему можно научить, и что возможно довести до сведения. Истина не доводится до сведения, а, напротив, ускользает от всякого сведения, чтобы посмеяться с другого берега над его ловцами. Истина, удобно расположившаяся на книжных полках, растиражированная Истина, многократно упомянутая в библиографических реестрах, растасканная на цитаты, ушедшая в сноски, комментарии, примечания, – одним словом, Истина-потаскуха, – эта-то Истина нужна только для развлечения или утешения скучающих общечеловеков, построивших этот мир по своему образу и подобию. Что до их общечеловеческих идеалов тем, кто отыскал свои «идеалы» во всесжигающем огне? – «Наша культура», – хлюпая, с умилением говорят общечеловеки, обводя рукой книжные полки. Им и невдомек, что в действительности, книги нужны только затем, чтобы составить себе представление о том, что не является ни истинным, ни даже истиноподобным. – Книги – всего только путеводитель по царству заблуждений, тщеславия, лжи. Разумеется, сказанное целиком относится и к этому, написанному здесь.
145.
Сгорающее сгорает, чтобы вернуться туда, откуда оно пришло к нам. Пожирающий огонь возвращает свою добычу в ее истинность, остающуюся ее последним и подлинным местопребыванием. Лишь то, над чем огонь не властен, до поры остается в своем окаменевшем бытии, которое справедливо было бы уподобить самодовольству смерти.
Не указать ли на самоочевидное: истинность этого мира, как и истинность любой вещи, в нем живущей, может быть удостоверена только пламенем, чья реальность столь же очевидна, что и голубизна небосвода или семицветный мост радуги. Да ведь он, кажется, и не перестает сгорать, этот мир, давно ставший призраком! Разве не это пламя, которое он стыдливо называет «моя история», уже превратило его в воспоминание? Не подобны ли, впрочем, эти воспоминания платоновскому мнемосу, – с той лишь разницей, что они возвращают нам не знания, а саму Истину? Но как же они возвращают ее? Не тем ли, что возвращают Истине нас самих? Пожалуй, что так. Разве не сгораю я сам в этом пламени, чтобы вспомнить, наконец, о самом себе, а значит, и вернуться к самому себе, в свой Дом? И не истлевает ли мир в огне, чтобы вернуться к себе и стать Домом, о котором ему пришло время вспомнить.
146.
«Быть», – похоже, это значит вот что, – быть – значит быть вдали.
«Бытие» само по себе, – оно – только тяжелый сон, приснившийся под утро, – кошмар, навалившийся всей тяжестью и спеленавший тебя по рукам и ногам.
Быть на языке этого «Бытия» означает быть приглашенным на благотворительный вечер, устроители которого с трудом скрывают свое отвращение к приглашенным, без церемоний посматривая на часы, в ожидании, когда можно будет, наконец, выпроводить всех присутствующих вон.
Но то, о чем мы действительно грезим, и что, пожалуй, еще связывает нас с Истиной, – это оказаться вдали. Ведь быть истинным, значит всего только это: быть вдали.
И пусть твои слова не донесутся, утонув в разделяющем нас пространстве, а твои черты сотрет это равнодушное расстояние, – не велика беда. Не велика беда, – если мы, конечно, хотим большего. Пожалуй, тебе не захочется даже кричать, чтобы докричаться, и уж тем более напрягать слух, чтобы услышать, о чем кричат тебе другие. Зато какое блаженство, это древнее, как мир, подлинное Бытие, обретенное в его изначальной истинности! Оно ведь не значит ничего другого, кроме этого, последнего: быть вдали.
147.
Было время – и мы ходили по улицам и переулкам этого вечного города, восхищаясь его дворцами и парками, памятниками и площадями, узорами чугунных оград, легкостью колоннад, беззаботным шумом фонтанов. Мы спускались по его ступеням и подымались по мраморным лестницам, блуждали по залам его музеев и библиотек и любовались росписями его храмов. Вечность, до краев наполненная чудесами, встречала нас на каждом шагу, и каждый поворот обещал новые чудеса, открывал уносящиеся в бесконечность перспективы. Но пришло время и мы стали замечать, что краски вокруг поблекли и бесконечные когда-то пространства потускнели, словно напуганные чем-то их превосходящим. Само небо выцвело, как выцветает старая фотография. Ночью, когда гаснут огни и весь Город погружается в сон, можно заметить, как проступая под ногами, просвечивает сквозь камень улиц и площадей головокружительная бездна, – как то там, то здесь мерцает сквозь стены дворцов, музеев, библиотек холодный свет подступивших звезд, обращающий Город в дурное сновидение, обреченное вот-вот растаять, оставив нас один на один с безмолвием последней Пустоты, которую мы по-прежнему не хотим принимать в расчет.