Однажды утром Париж стряхнул свое тяжелое оцепенение. Народ сновал по улицам в лихорадочном и радостном возбуждении.
— Что это значит? — спрашивали себя удивленные друзья.
Крик, раздавшийся из толпы, послужил им ответом.
— Да здравствует генерал Бонапарт!
Бонапарт прибыл в Париж ночью девятнадцатого октября.
— Наши дела запутываются, — нахмурился Кожоль. — Только бы Точильщик выдал сокровище аббату… Еще столько дней ждать до восемнадцатого брюмера!..
И он прибавил с сожалением:
— Черт побери! Лебик был прав: синица в руках лучше, чем журавль в небе!
ГЛАВА 29
В течение восьми дней, прошедших после возвращения Бонапарта из Египта, улицы Парижа сплошь были запружены народом. Ночью он озарялся иллюминацией и бенгальскими огнями.
Бонапарт в сопровождении главного штаба объезжал улицы Парижа, чтобы поддержать всеобщий энтузиазм.
Тысячи рук тянулись к генералу. Все хотели пожать его руку! Только на другой день приходилось сильно почесываться… Злые языки утверждают, что молодой герои в три недели наделил чесоткой пятую часть парижского народонаселения.
Монтескье с унылым видом и бурей в душе протискивался сквозь толпы народа. Он зашел в кафе «Матушка Камюза». Войдя в это заведение, аббат почувствовал легкое прикосновение чьей-то руки к своему плечу, и чей-то голос тихо спросил его на ухо:
— Ну, что, аббат? Как вы думаете, стоит ли пяти миллионов министр полиции?
Аббат взглянул Фуше в лицо.
— Да, — отвечал он, — этот человек… вы думаете, он сможет собрать все мои карты?
— Думаю, да!
— Арестовав Бонапарта? — живо спросил Монтескье.
— О, нет! Нельзя нападать на героя. Но если нельзя напасть на пастуха, можно разогнать его собак.
— Когда? — спросил аббат.
— Это зависит от вас.
Подавив отвращение, внушенное продажностью бывшего члена Конвента, аббат отвечал:
— В тот день, когда я обращусь к этому человеку, я буду к его услугам для уплаты суммы, которая требуется.
— Хорошо, — отвечал Фуше.
Через восемь дней после свидания аббата с Фуше Париж проснулся в лихорадке.
Наступило восемнадцатое брюмера.
Не будем пересказывать события этих двух дней государственного переворота, которые всем известны. С самого раннего утра аббат прибыл в дом Сюрко, чтобы ожидать там Точильщика. Бледный, спокойный, он видел, как улетали один за другим часы, унося с собой шансы на успех той партии, которую он давно уже привык считать выигранной.
Наступил вечер, не принеся никакого известия о Точильщике. Наконец, пришла ночь. Пришло и девятнадцатое брюмера.
В одно из окон дома Сюрко аббат видел, как проезжал по улице Мон-Блан его деятельный противник, окруженный свитой своих партизан.
— Фуше сумел бы еще остановить его! Но где же миллионы? — тоскливо твердил Монтескье.
Ивон наклонился к Пьеру и прошептал:
— Молчание Точильщика необъяснимо. Надо отправляться на поиски.
— Мне пришло в голову одно опасение. Если он нашел Пуссету, он мог бежать с нею и деньгами…
— Я бегу к ней, — бросил шевалье.
Ивон вышел. Следом за ним вышел аббат.
Кожоль скоро увидел возвращающегося Ивона, бледного и запыхавшегося от быстрого бега.
— Ты был прав! Случилось нечто непредвиденное. Вчера госпожа Сюрко получила записку, подписанную моим именем. Не зная моего почерка, она поверила содержанию письма, приказывавшего доверить Пуссету подателю письма, и отпустила пленницу.
Граф с минуту поразмышлял.
— Послушай, ведь Пуссета была нашей пленницей, не подозревая об этом. Она считала, что так надо для безопасности Шарля, поэтому скорее всего, она направилась к себе домой.
Через четверть часа они подбежали к дверям дома актрисы. В доме Пуссеты было тихо и темно.
— Можно подумать, что дом пуст, — сказал Ивон.
— А между тем дверь заперта только на задвижку, — отвечал Кожоль.
Толкнув дверь в спальню актрисы, Кожоль вдруг отшатнулся.
— Какой чад! — произнес он.
Из открытой двери спальни распространялся по дому удушливый запах углеродного газа.
— Неужели она задохнулась? — вскричал граф, бросаясь в комнату и открывая окна.
В этой кокетливой комнате, на постели, украшенной шелком и кружевами, лежала грациозная, милая женщина. Она была мертва. На столе лежала бумажка со следующими строками: