В любви Дидоны подчеркнут роковой характер этого чувства. Это некое наваждение, обрушившееся на молодую женщину, это гром среди ясного неба, солнечный удар, внезапно поражающий героиню. Любовь проникла к ней в сердце уже при первой встрече с Энеем и юным Асканием-Юлом. Целуя мальчика, Дидона как бы пьет любовный напиток, подобно тому, как его испили Тристан и Изольда. Как и этих любовников, это зелье приведет ее к смерти:
Во французском романе, где мифологический элемент заметно потеснен, уже нет прямого вмешательства Венеры, подменяющей Аскания Купидоном. Венера здесь — олицетворение любви, это как бы аллегорический персонаж, каких затем будет много в куртуазном романе, особенно в следующем веке. Затем следует рассказ Энея о гибели великой Трои, о его бегстве, о потере любимой Креусы. Не только поцелуи Аскания, но и горестная судьба Энея заставляет Дидону полюбить троянца. Т. е. она его «за муки полюбила»:
Заимствовав у Овидия идею любви-болезни, автор «Энея» подробно, скрупулезно точно, в известной мере даже натуралистично, изображает внешние проявления любви Дидоны. Она мечется в постели, не находит себе места, почти теряет сознание, ее бросает в жар, она задыхается, стонет и вскрикивает. Ей кажется, что возлюбленный рядом с ней, и она ищет его трепещущими руками. Она обнимает одеяло, целует подушку, потом приходит в себя, понимает, что она одна, и заливается слезами (ст. 1228—1254).
Это несколько наивное изображение любовных мук, воспроизведение страсти, терзающей героиню, через ее внешние проявления — слезы, стоны, обмороки и т. п. — было первой попыткой передать сложный внутренний мир человека в наиболее тонкой области — в мире любовных отношений. Автор «Энея», таким образом, выступает здесь несомненным новатором. Его приемы еще недостаточно отшлифованы и усложнены. Но его отношение к изображаемому несомненно серьезно и его стремления однозначны. Об этом приходится говорить, так как недавно было высказано мнение, что в изображении любовных мук Дидоны в этом романе нельзя не видеть иронии. Автор этой точки зрения, Филипп Менар, писал: «Начиная с «Энея», сцены, изображающие ночные метания влюбленных, не лишены юмора. Дидона, одна в своей постели, вертится во все стороны. Она столь воспламенена любовью, что «обнимает покрывало» и «тысячу раз целует подушку». Ей кажется, что рядом с ней предмет ее любви. Но когда она ощупывает постель, к величайшему своему сожалению убеждается, что Энея здесь нет... Авторам более поздних романов к описаниям «Энея» нечего было добавить. Две существенные черты этого мотива были найдены: с одной стороны, беспорядочные метания влюбленного, который не может заснуть, с другой, обманчивые ночные видения, вводящие в заблуждение спящего» [45]. Действительно, любовные муки (часто — в ночном полусне) в их чисто внешнем проявлении стали весьма продуктивным мотивом, встречающимся, например, в «Клижесе» Кретьена де Труа, «Ипомедоне» Гуона де Ротеланда или «Флоримонте» Аймона де Варенца. В «Романе о Розе» влюбленный был сравнен с человеком, страдающим от зубной боли:
У Гийома де Лоррйса иронический характер такого сопоставления несомненен. Но это было написано по меньшей мере три четверти столетия спустя после появления «Энея». Если и можно говорить о каком-то ироническом подтексте в изображении в романе любовных страданий, то только применительно к переживаниям Дидоны. Даже не об ироничности этого изображения, а некоторой его модальности. Переживания царицы Карфагена с самого начала изображаются как гибельные, а потому не могут не вызвать сожаления. Сожаления, а не насмешки. Поэтому мы не можем безоговорочно согласиться с Ф. Менаром, который, как нам представляется, находит иронию и улыбку в куртуазном романе даже там, где их и не должно было быть (ибо такова была задача его исследования).
Подобно Дидоне, страдают и мучаются от любви и: другие протагонисты романа об Энее. Меняется в лице, бледнеет или краснеет юная Лавиния:
Да и сам Эней точно так же переживает любовные муки; он мечется, переворачивается с боку на бок в своей постели, любовь (Амор) заставляет его не смыкать глаз, дрожать, задыхаться, трястись, вздыхать и т. д. (ст. 8927—8936). Можно смело сказать, что такое натуралистическое изображение проявлений любви (а затем и других переживаний) стало общим местом и обрело «этикетность», т. е. прочно заняло определенное место в системе изобразительных средств куртуазной литературы. Иных средств для передачи внезапно нахлынувшего на героя любовного чувства или переживаемой им любви, уже не знающей колебаний и сомнений, у этой литературы не было. Уместно отметить, что впервые этот прием был столь последовательно использован автором «Энея».
Но герои романа пытаются не только пассивно отдаваться любовной муке, этой «сладостной боли» (ст. 7958). Они анализируют это чувство, отдавая себе отчет в том, что любить можно по-разному (ст. 1823 и сл.). Этот самоанализ в форме диалога (а не пространных и довольно статичных монологов, как это было в более ранних романах) также был нововведением автора «Энея».
Здесь следует различать два случая. С одной стороны, это реальный диалог, например разговор Лавинии с матерью, столь часто цитируемый, что нам не стоит на нем останавливаться. Несколько иной характер носит стремительный и энергичный диалог Дидоны и ее сестры:
Этот динамичный диалог, в котором обычно участвуют героиня и наперсница, стал впоследствии почти обязательным атрибутом романа. Причем наперсница обычно настаивает на том, что героиня серьезно больна, та же утверждает, что это не болезнь, а любовь. Здесь перед нами второй случай употребления диалога в романе, принципиально отличный от разговора Лавинии с матерью. Участие наперсницы в подобном диалоге фиктивно. Она, несомненно, оказывается субститутом второго «я» героини. Это особенно характерно для средневековой литературы с ее пристрастием к аллегориям и персонификациям. Это второе «я», которое в романе об Энее реализовано, например, в образе сестры Дидоны, что не нарушало принципа правдоподобия, затем в аллегорических произведениях XIII и XIV вв. отделится от персонажа и заживет самостоятельной жизнью, став Сомнением, Здравым Смыслом и т. п.