Вийон использует здесь классические аббревиатуры нотариуса и секретаря суда, чтобы не растекаться мыслью по древу. Это не мешает ему быть правильно понятым. Слова «так дай же, дай ему» как бы усиливают угрозу.
Впрочем, Вийон уже сказал, чего желает для епископа — смерти. Довольно церемониться! Пусть смерть не медлит. Школяр дает себе волю и смеется над своим преследователем, играя словами цитаты, хорошо известной тем, для кого он пишет. Епископ просит, чтобы за него молились? Пожалуйста! Поэт декламирует псалом.
Епископ не обманется в своих надеждах.
Нет такого писца, привычного к церковной службе и требнику, который бы не понял, о чем речь. Псалом «Deus laudem» поют в субботу вечером — а «малый часослов» предназначен специально для клириков, у которых есть дела поважнее, чем распевать псалмы целый день, как это делают монахи, — это псалом гнева Господня.
И когда в псалме царя Давида говорится об «общественной повинности», латынь Вулгаты, на которой написан и требник, переводит его не иначе как «episcopatum»[254]
«Пусть он уйдет осужденным, если его судили, и пусть его молитва будет ему грехом.
Пусть дни его будут сочтены, и пусть другой возьмет на себя его ношу».
Не осмеливаясь, однако, просто написать, что желает смерти епископу, Вийон эту тему постарался скрыть. С одной стороны, он произносит псалом для прелата, и это можно было бы принять всерьез, если бы тот псалом со смехом не распевали потихоньку дети в церковном хоре: «Episcopatum accipiat alter…» Всем понятно: «Пусть другой получит епископство». С другой стороны, он явно иронизирует, имея в виду классическое пожелание: «Пусть Бог дарует ему долгую жизнь!» Ну а выразить то, что он думает на самом деле, ему помогают судейские словечки. «Не доверяй этому w прочее нотариуса», — гласит пословица. И прочее Вийона проходит через весь псалом: «Пусть он сдохнет и пусть назначат другого епископа!»
Лишний раз убеждаешься, как внимательно надо вчитываться в эти строчки, прежде чем толковать тему, которую разбирает школяр, приученный к изыскам риторики и библейской символики. Вот так, в шутливых выражениях, кои можно было бы принять за безобидные, не знай мы всего «Завещания», Вийон продолжал сводить счеты с правосудием епископа Тибо д’Оссиньи.
Он ни на кого не сердится. Ни о ком не думает плохо. Но все знают, что епископский судья Орлеана, «официал», зовется Этьеном Плезаном[256], а «малыш» Робер — по всей видимости, сын и помощник орлеанского палача мэтра Робера. Палач вешает, сын пытает. С остальными Вийону не хочется возиться. Для того, кто преодолеет ненависть, остается презрение.
Пародия на юриспруденцию ощущается повсюду в «Большом завещании». Как человек, которому осталось жить недолго, Вийон протестует против того, чтобы ему навязывали любовь к людям, причинявшим ему зло. Он их любит так же, как ломбардец любит Бога. А всем известно, что любит ломбардец, — ведь он чаще всего ростовщик, а церковь запрещала получать долги с процентами, основываясь на Евангелии от Луки: «Всякому просящему у тебя давай, и от взявшего твое не требуй назад». Прав он или не прав, но ломбардец или не очень-то печется о своем спасении, или спохватывается, но слишком поздно. Он чересчур любит деньги.
В самом разгаре повествования и на стыке юридических формулировок мы вдруг замечаем лукавую усмешку. Поэт любит всех «в одной меже». На судейском языке это классическое описание прекрасных земельных владений.
Одаривая всех благами, поэт сидит в подземной тюрьме епископского замка в Мёне, и епископ Тибо д’Оссиньи не спешит выпускать его на волю. Насколько известно, Оссиньи хоть и был человеком высокомерным, но был при этом весьма справедлив — он совсем не тот тиран, каким рисует его Вийон. Но епископ Орлеанский — жесткий администратор, любящий порядок, для которого плохой писец — всего лишь плохой писец, и он предпочитает видеть вора в наручниках, а не скитающимся по большим дорогам.
Теперь все помыслы мэтра Франсуа о парижских друзьях. Некоторые из них — вполне добропорядочные люди, уважаемые и у себя дома и на улице. Не всем ведь быть шалопаями. Его друзья исправно несут службу и водят почетные знакомства. Это им, или одному из них, посвящается написанное в тюрьме «Послание», крик о помощи, когда на кон поставлена веревка и грамота о помиловании. Эти люди радуются солнышку, танцуют и попивают молодое винцо. Неужто они позволят повесить шалуна, с которым когда-то были дружны? И когда они протянут руку помощи? Неужто когда он будет уже мертв?
В длинном послании, обращаясь к прежним, забывчивым друзьям, Вийон рисует картину былого счастья: счастья беззаботности, разных уловок и маленьких удовольствий. Любить, танцевать, пить, понемногу сочинять стихи и чуточку размышлять; критиковать другого — значит составлять программу для себя. Простое счастье — это когда живешь, не замечая его, — оно становится заметным, когда его утрачивают.
Это тоже образ счастья, но это — такое утоление жажды, когда в пересохшей глотке рождается звук, похожий на щелканье погремушки.
252
Стих, в котором говорится: «Да будут дни его кратки, и достоинство его да возьмет другой» (Псалтирь, 108). Вероятно, в текстах того времени этот стих действительно был седьмым, а не восьмым. —