Он думает теперь о своих друзьях, врагах, о своей жизни и судьбе. Всех и вся закружило в бесконечной «Пляске смерти», Смерть за всеми следует по пятам, как на той стене кладбища Невинноубиенных младенцев.
Что это, автобиография? И не являлся ли сей рассказ ярким образом, иллюстрирующим глубокие размышления о жизни и смерти? Если только это не пародия на суд, судейских чиновников и заявителей… Сводит ли Вийон счеты или разыгрывает новый фарс? Что это — смотр друзей и врагов или возведение храма, уже охваченного пламенем?
Такие интерпретации «Завещания» предлагают или предлагали толкователи его творчества, и это хорошо. Было бы ошибкой назвать истинной лишь одну, исключив все другие. Не вернее ли полагать, что поэт и фантазировал и размышлял о собственной жизни? Не ставят ли подобные размышления во главу угла собственный жизненный опыт и собственные переживания?
Наследники из «Завещания», конечно, обозначены в нем не просто так, и большинство из них не могли бы символизировать собой общество, закрытое для «бедняги Вийона». Все вместе они, несомненно, тесно связаны с правосудием, но нам хорошо известно, что в средневековом обществе окончательное решение принимал судья. Достаточно ли того факта, что епископ Орлеанский пять лет занимал место в суде с выгодой для себя, чтобы объяснить личную неприязнь Вийона? И было бы нелепо предположить, что всех наследников «Завещания» объединяет лишь то, что их имена встречаются в судебных реестрах в качестве имен судей, адвокатов или заявителей…
Если бы поэта ни с кем не связывали личные отношения, стоило ли ему в «Большом завещании» набрасываться на тех, кого за пять лет до того он избрал жертвами и в «Малом завещании»? Легко заметить, что особенно достается от него знатным людям, с которыми он вряд ли сталкивался и которые, скорее всего, никогда с ним даже не говорили. Но ведь финансист-скряга сыграл свою роль в жизни человека, который зависел от его подаяния! И разве учитель не причастен к злоключениям школяра-неудачника?
В часы раздумий все, что пережито, питает воображение. Жизненный опыт поставляет примеры из плоти и крови, как и положено по правилам такой игры — в завещание. Персонажи из «Малого завещания» появляются и здесь, и это зависит от того, какое мнение сложилось у Вийона об окружающем мире: о том мире, который он исходил вдоль и поперек и который познал.
Все это вовсе не означает, что Вийон создает собственное жизнеописание. Он поэт, не мемуарист. Из пережитого, коим он насыщает свое воображение, он без малейшего стеснения убирает то, что ущемляет образ, который создает художник. Он много страдал и много об этом говорит, но нигде не дает читателю «Большого завещания» даже намека на те ошибки, что привели его к несчастью. Он стенает из своей тюрьмы, жалуется на перенесенные пытки и близкий конец. Он забывает о священнике Сермуазе, убитом, возможно, по недоразумению, но тем не менее покоящемся в могиле. Вы не найдете ни слова, ни даже намека на дело, из-за которого беглец-школяр за несколько минут превратился в убийцу и бродягу. Этот невинный Вийон ничего не знает и об ограблении Наваррского коллежа, если не считать нескольких двойственных упоминаний о Табари, который «раздул» историю с «Чертовой тумбой», то есть возвел напраслину на людей, до той поры слывших невинными шутниками. Если верить автору «Большого завещания», то выходит, что он оказался в мёнской тюрьме ни за что ни про что. Вийон забывает и об этом, третьем по счету, своем проступке. Да, он упал; только вот обо что он споткнулся?
Вийон все время готов корить себя за то, что заигрался, от души наслаждался, но не желает остаться в глазах потомков вором и убийцей. Всему виной Судьба. «Большое завещание» — не автобиография, это документ, в котором бедняга Вийон представил себя в лучшем свете. Бродяга охотно учит жить, и сведение счетов подается под знаком высокой морали. Хоть автор и не окончательно лишен способности мыслить здраво:
Он не из тех поэтов, которые небрежно относятся к своим трудам и не сохраняют копий. Вийон дорожит своими произведениями. Возможно, бродя по дорогам, он носил с собой собрание поэм, которые могли бы стать вступлением к «Завещанию». Лучшего Сезама для двора Рене Анжуйского или Карла Орлеанского׳», чем багаж из рондо и баллад, не найти. Сохранив его во время странствий или отыскав по возвращении, Вийон всегда имел под рукой эти стихи и использовал их в «Завещании». Совершенно естественно, что ему пришла мысль поместить старые вещи в новой поэме. Не лучшее ли это из того, что можно завещать?
«Завещание» перестает быть завещательным вымыслом. Это сам Вийон в двух тысячах стихов, со своими надеждами, крушениями и несчастьями. Раздаривая добро, он делает сотни умозаключений из истории, рассказанной стихами, которая содержит вехи его жизни.
То, что он хочет подвести итог своей жизни, не вызывает сомнения, даже если он плутует, скрывая то, что ему не нравится, и не признает ответственности за собственное банкротство.
На этот раз речь идет о завещании, а не просто о серии даров. То, что невозможно объединить, он отбрасывает: несколько юношеских сочинений, несколько стихов по случаю, как, например, поэма, посвященная Марии Орлеанской, или прошение, обращенное к герцогу Бурбонскому, несколько поэтических вещиц, таких, как баллада пословиц.
Точно так же Вийон не вводит в «Большое завещание» пародию на излишний педантизм, которую он написал, будучи молодым, и где иронизировал над недомыслием всезнаек.
Не считая примерно десятка вещей, поэт берет все, что сохранил из своих работ, и, не имея намерения демонстрировать в антологии разносторонность своего таланта, он объединяет их в нечто цельное, что можно назвать судьбой Франсуа Вийона. Поскольку у нас есть «Малое завещание» 1456 года, мы знаем, что он делал из воображаемой последней воли завещателя, которому нечего завешать. Что мы узнали бы из первоначального текста других поэм, включенных в «Большое завещание» в разное время? Мы знаем их такими, какими они попали в последнее произведение, и не можем сказать, перерабатывал ли их Вийон, как переработал тему завещаний.
Читая окончательный вариант «Большого завещания», мы найдем баллады, изданные в 1533 году Клеманом Маро, которые по большей части запомнятся своим рефреном. Посвятив свое перо вдохновению творчества или любовным разочарованиям, поэт в них более раскован, чем в риторических упражнениях, коими являются восьмистишия завещаний с двойным или тройным смыслом. Когда он обращается к традиционной лирике и народной морали или когда наполняет своим вдохновением уже устоявшиеся поэтические формы, использованные Аленом Шартье, Эсташем Дешаном или Карлом Орлеанским и Рютбёфом, Франсуа Вийону удается передать весь блеск своего гения. Вспомните только…