Вийон говорил в своих стихах именно это: для женщины хорош любой мужчина, причем несколько любовников лучше, чем один. Покидать, возвращаться, любить тайно — таковы правила игры. Искренен ли поэт, говоря об адюльтере как преддверии проституции? Неужели он действительно видел в оплачиваемой по времени любви следствие фантазий «Романа о Розе» — «Все женщины для всех мужчин и все мужчины для всех женщин!» — и неужели предубеждение делало его настолько слепым, что он не замечал нищеты? Вполне возможно, что это именно так. Вийон обличал женскую алчность. Ему как будто и в голову не приходило, что те женщины зарабатывали себе на жизнь. «Оставим потаскух и будем любить только порядочных женщин», — рассуждал буржуа. На что Вийон отвечал: а разве не честны и эти девки тоже. По крайней мере они все были честными. И опустились на дно из-за любви.
А потом стали нечестными. Еще раньше, чем испортилась их репутация. Этим сказано все: честность не в ладах с чувственностью.
От одного любовника переходят к нескольким. От тайной страсти — к публичному разврату. И при этом камнем преткновения оказывается тайная любовь. Хотя Вийон и развлекался тем, что, чтобы оправдать тайну, цитировал «Декрет», свод канонического права, его основная мысль заключается в оправдании физической близости, причем любовнику место отводилось — будь то монах, клирик или мирянин — в сфере дозволенной любви. Репутация любовника от этого не страдает. Нисхождение начинается потом.
Поэт позволяет обличительному порыву увлечь себя. Сначала кажется, что он и действительно не склонен порицать. Но вот он резко заканчивает свою мысль:
Вот мы и подошли к морали «Романа о Розе»: шесть любовников доставляют удовольствия больше, чем трое.
Однако дурное поведение — это не любовь вне брака, а любовь за деньги. Показательна в этом отношении яростная реакция Фомы Кентина, обнаружившего в один прекрасный вечер у своей молодой любовницы неожиданную дотоле роскошь. Набожный человек, каковым был Фома, не мог прийти в себя от изумления, увидев и запас дров, и медный таз, в котором ему помыли ноги, и чистую постель, и чистое белье, полученное после пробуждения. Ему и в голову не пришло, что тут постаралась его жена. Вся эта роскошь, по его представлениям, могла быть нажита только нечестным путем.
«Он очень удивился, когда все это увидел, и сделался очень задумчивым. И пошел он слушать мессу, как имел обыкновение это делать, а потом вернулся к девушке и сказал ей, что все эти вещи пришли из дурного места, и очень зло обвинил ее в дурном поведении…».
Моралисты того века разделяли практичную мораль нашего славного буржуа: в физической любви нет ничего дурного, пока она проистекает из свободного выбора, является выражением свободной наклонности. Долгая литературная традиция отводила дочери хозяина роль почетного украшения постели заезжего героя. Ведь приходила же юная Бланшфлор в легкой сорочке в постель, где спал Персеваль Кретьен де Труа, и предлагала же мудрая Эсколас свои прелести и свое общество Персевалю Жерберу де Монтрею.
«И сказала она ему очень изящно на ухо, что если ему нравится ее проступок, то ляжет она с ним в постель».
А когда Ланселот забирался в постель к королеве Гвиневере, у них были «радость и чудо».
За два истекшие с тех пор века умонастроения не переменились. Люди, не мудрствуя лукаво, делали любовные жесты и столь же свободно о них говорили. Богословы были единственной прослойкой общества, которая категорически осуждала любовь, не освященную брачными узами. Однако, беря на себя функции моралиста, буржуа, несмотря на внешние различия, в конечном счете начинал рассуждать, как Вийон: греховно лишь падение. По крайней мере если речь идет о жене, а наш «Домовод» не скрывал, что заботится о спасении своего потомства.
«Есть два примера добродетели, одна из которых состоит в том, чтобы честно блюсти вдовство или девственность, а другая — в том, чтобы блюсти брачные узы или целомудрие. Знайте же, что в женщине, у которой запятнана или находится на подозрении одна из этих добродетелей, погибают и уничтожаются все ее достоинства: богатство, красота тела и лица, родовитость и все остальное. Конечно же, в этих случаях все погибает и стирается, все умирает без надежды на возрождение, с того самого раза, как на женщину хоть единожды падает подозрение или когда она уже изобличена…
Видите, под какую вечную угрозу ставит женщина свое счастье и честь рода своего мужа и детей, когда она не избегает, чтобы о ней говорили с таким порицанием…»
В том мире метафор, каковым была средневековая риторика, всему нашлось свое место: и вопросам пола, и вопросам брака. Буржуа знал, что говорил: пусть жена блюдет «брачные узы или целомудрие». Между тем и другим он ставил знак равенства. Вийон и сам был в курсе этой риторики и, предлагая читателям двусмысленные образы и многозначные слова, имел все основания полагать, что его поймут. Все жившие в том мире, включая и самых великих, и самых малых, знали, что такое колбаса между двумя окороками, что такое скачка без седла или игра в осла. И, покидая Париж в 1457 году, поэт совершенно отчетливо сформулировал свое желание найти в другом месте замену той, которую он оставлял или которая оставила его. Говоря, что покидает «Тюрьму любви», и клянясь отомстить «всем венероликим богиням», он играл на несоответствии между внешним и подразумеваемым смыслами слов и пояснял, что отправляется на поиски другой партнерши: