Приставания на улице были запрещены, но на запрет никто не обращал внимания. Похоже, они как бы даже поощрялись, особенно когда должность прево занимал Амбруаз де Лоре; этот славный воин, доказавший свою верность в мрачные дни буржского королевства, выглядел главным сводником возвращенной Карлу VII столицы — он чувствовал свою силу и ничего не боялся. Более опасным приставание стало тогда, когда после смерти Лоре в Шатле появился менее покладистый прево Робер д’Эстутвиль, не разделявший ни вкусов, ни интересов своего тестя. Жак де Вилье де л’Иль-Адан, сменивший его по восшествии на трон Людовика XI, оказался столь же непреклонным. «Девочкам» приходилось остерегаться, действовать с оглядкой на закон, платить штрафы, проводить ночи в тюрьме.
По сути дела, указы были направлены прежде всего на то, чтобы избежать путаницы. Прохожий должен был знать, где порядочная женщина, а где развратная. Если на женщине позолоченное серебро и дорогие меха, значит, порядочная. Обманывать общество считалось более серьезным грехом, нежели незаконно развратничать в частной обстановке. Проститутку, пытавшуюся приодеться получше, наказывали не за то, что она торгует ласками, которые не освящены браком, а за то, что вносит путаницу в установленный порядок вещей. Как показывают ведомости Шатле, обновление гардероба стоило проституткам немалых денег.
«Маленький поясок, пряжка, застежка с четырьмя серебряными зацепками обнаружены и конфискованы у Гийенны Ла Фрожьер, женщины любовного промысла…
Несколько женских поясов с серебряными застежками и серебряными пряжками конфискованы в пользу короля у женщин любовного промысла, которые носили эти пояса в Париже, несмотря на соответствующий указ…
Пояс с серебряными, позолоченными пряжкой, застежкой и зацепками, весящими вместе две с половиной унции, с напоясником, тоже имеющим пряжку, застежку и зацепки из позолоченного серебра, коралловые четки, серебряная ладанка, женский «Часослов» с застежкой из позолоченного серебра, а также атласный, беличий воротник конфискованы в пользу нашего короля у девицы Лоране де Вилье, женщины любовного промысла, арестованной за ношение вышеперечисленных вещей».
Речь здесь шла, по существу, о социальной морали. Коралловые четки конфисковывались не потому, что проститутку считали плохой христианкой, а потому, что коралл внушает почтение, из-за чего можно составить ошибочное представление о самой женщине. По этой же причине у буржуа конфисковывались незаконно носимые шпаги и кинжалы. Каждый должен выглядеть таким, каков он есть!
Несмотря на предписываемую указом скромность, незаметней проститутка не становилась. Ее узнавали и по походке, и по осанке.
«Ходят они с вытянутой вперед шеей, как олень в степи, и смотрят презрительно, как дорогая лошадь».
Понимать эти слова следует так: безденежному клирику приходилось смотреть на искусительниц лишь издалека, потому что они были ему не по карману. Женоненавистничество тогдашней интеллигенции, отразившееся и в трактатах, и в песнях, частично объяснялось тем, что «девочка» стоила дорого. Да и к тому же если бы она еще довольствовалась тем, о чем условились! А то ведь чаще всего клиент вообще лишался кошелька. Первейший упрек со стороны сатирической и более или менее морализаторской литературы в адрес проститутки касался ее алчности. Прибегая то к вымогательству, то к воровству, она демонстрировала свое истинное ремесло, состоящее в выманивании денег.
Почти все литературные тексты сходились в одном: священник наряду с дворянином и буржуа был одним из самых типичных клиентов борделя. Священник, но не клирик. Профессиональные любовницы были доступны только зажиточным слоям населения, к коим не принадлежали ни подмастерье, ни простой клирик-школяр. Война поставляла еще одну типичную разновидность клиентуры — солдата. Гражданские службы тоже вносили свою лепту — сборщиков налогов и секретарей суда. Вийон мог попасть в бордель лишь в качестве компаньона «Толстухи Марго».
Глава XIV
ПРОЩАЙТЕ! УЕЗЖАЮ В АНЖЕР
Жизнь обходилась с ним жестоко. Ему было с кем сводить счеты: с женщинами, неверными друзьями. Что касается остальных, друзей по коллежу или кабаку, он так же легко развлекался без них, как и с ними. Он завещает им все, чем владеет.
Однако о смерти речь пока не идет. В данный момент Вийон «отмечает» Рождество 1456 года. В своей комнате близ Сен-Бенуа-ле-Бетурне он изнывает от тоски, дрова здесь редкость, а на дворе — зимний вечер.
Некто хочет его смерти, он бежит от него. Образ, целиком заимствованный у риторики труверов, где столкновение страстей разыгрывается в духе военной стратегии, как в нравоучительных трактатах о столкновениях добродетели и порока. Дама — в центре крепости. Оскорбленный любовник — словно поверженный в бою. Изменница, не желающая слышать его жалобных стенаний, — это «Безжалостная красавица». «Живой сплав» — это живая связь Дамы и ее вассала. Он рвет ее. В средневековом словаре есть одно слово для характеристики сеньора, который отлынивает от своих обязанностей по отношению к вассалу: он — «изменник».
Действительно ли он отправляется в Анжер? Или Анжер тут для рифмы? Привлекает ли нашего поэта двор короля-мецената Рене — из-за его объемистого кошелька — или прельщает просвещенная публика, всегда готовая ему аплодировать? Позже пойдет речь о возможном коварном ударе и об анжевенском дяде поэта, чей выход на сиену окажется очень кстати. Вопрос остается открытым, без сомнения, потому, что все сошлось воедино одновременно.
Остается неясным вопрос: от чего он бежал? Не надеялся ли Вийон за год до написания этих стихов на оправдательные письма, без которых ему не быть в Париже?
Бежит ли поэт от своей «жестокосердой»? Или более прозаически — от наказания короля? А может быть, у него на совести новое «дело»? Когда знаешь, что бегство из наваррского коллежа совершилось в рождественскую ночь 1456 года, дата «Малого завещания» — рождественская — наводит на мысль, что Вийон серьезно озабочен тем, как избежать виселицы. Возможно. «Малое завещание» — лишь осмотрительное алиби гениального хулигана, пытающегося внушить как анжевенцам, так и другим, что его бегство лирического свойства.