В поэте-бродяге, которого обстоятельства бросили в трясину преступлений, многие готовы видеть отпетого бандита. Конечно, пути Вийона и матерых преступников в какое-то мгновение пересеклись. Однако воровской язык — недостаточная улика. С таким же успехом Вийон пользовался и диалектом жителей Пуату, но ведь никому не пришло в голову считать его жителем этого городка.
Решили, что нашли убийственный аргумент, заприметив имя Вийона среди множества преступников, зарегистрированных магистром Жаком Рабателем, который составил анкету деяний шайки проходимцев. Читаем: «Симон Ле Дубль, у которого рассечена верхняя губа». Всем известно, что Вийон поплатился за участие в «деле» во время праздника Тела Господня рассеченной губой. Что касается самого имени «Симон Ле Дубль», то его вывели из анаграммы «мэтр Франсуа Вийон», так что «Симон Ле Дубль» превратился в «Мэтр Вийон». Ведь и у самого Вийона Колен де Кайо становится Колен дес Кайо, или Колен д’Эккейе, и даже Колен де Л’Экай или Колен де ла Кокий.
Следует напомнить, что слово «мэтр» обычно ставится перед собственно именем, а не перед фамилией или псевдонимом. Разве не говорят «мэтр Франсуа» вместо «мэтр Вийон»? И разве не правда, что среди тысячи с небольшим преступников найдется не один, у кого на верхней губе шрам? Ничто, впрочем, не доказывает, что у Вийона остался от удара кинжалом именно такой шрам, как его описывают. В заявлениях самого Вийона, которые дали жизнь второму прошению о помиловании, он отрицает, что у него кровоточила губа, хотя и признавался в этом несколькими днями раньше. Пораненная губа не означает, что лицо изуродовано на всю жизнь. Вийон осторожно рассказывает о себе в стихах, в некоторых из них рисует свой подлинный портрет, совершенно не заботясь о том, чтобы выставить себя красавцем, но нигде он не говорит о рассеченной губе. Он видит себя маленьким, темноволосым и невзрачным. Но никогда — со шрамом. «Бедняга Вийон» уж наверное воспользовался бы случаем, чтобы вызвать к себе сострадание.
Не подлежит сомнению, что в 1457–1461 годах Вийон был обыкновенным бродягой, и больше никем. Его обращение к сильным мира сего, как мы увидим дальше, потерпело неудачу. Его средства существования сомнительны, но они еще не самые позорные. Он — нищий. И это приводит его в тюрьму. Промышляя всякими уловками, иногда прибегая к мошенничеству, он не гнушается и воровством, участвует в ночных вылазках, однако это не бандит с большой дороги. Он вымогатель, может торговать женским телом, но настоящим сводником никогда не был, может участвовать в какой-нибудь авантюре, но он не распутник. Да, он мелкий вор, но не разбойник.
Здесь историк должен, впрочем как и везде, остерегаться смешения времен. Речь не идет больше об эпохе, когда Карл VII организовывал свои «приказные роты» и привлекал к себе на службу лучших военных, обращая их против других военных. Именно при Карле VII в 1445 году был выпущен указ, в котором предлагалось «провести» одну за другой пятнадцать — а вскоре и восемнадцать — кампаний, дабы создать королевскую армию, коей не свойственны были бы слабости армии временной, и распустить все наемные группы, готовые поживиться за счет населения, как во время войны, так и в мирное время, освободить от них дороги, на которых грабят и разоряют, имея лишь два резона: во-первых, надо жить, а во-вторых — чем-то заниматься.
Грабежи, конечно, так вдруг не прекращаются. На больших дорогах Французского королевства всегда околачивались люди без ремесла, кормившиеся лишь надеждой на новые конфликты. После Столетней войны, окончившейся в 1453 году, возмущение дворян пошло на убыль, уже с 1441 года набор в армию был редок. Лига «Общественного блага» 1465 года, решение споров между Бургундией и Лотарингией обеспечивали профессиональным военным лишь краткосрочные контракты. Для большинства французских наемников Бедфорда и короля Буржского оставался в конце концов один выбор: стать либо крестьянином, либо нищим.
Франция 1460-х годов — страна, вновь отстраивавшаяся. Везде требовалась рабочая сила. Спрос на строителей в Париже между 1440 и 1460 годами удвоился. Среди «старых солдат», в большинстве своем взявшихся за возделывание земли, а она все еще в цене, и ставших оседлыми благодаря указу короля, мало осталось тех, кто рыщет по дорогам — где и Вийон искал счастья, — тех, кто грабил и наводил ужас на предыдущее поколение.
Конечно, бандитизм не исчез вовсе. Несколько организованных банд все еще гуляют по стране. По милости одного чрезвычайно усердного прокурора мы хорошо знаем о «кокийярах», сеявших страх в Бургундии в 1455–1456 годах. А есть еще и «акулы» в долине Луары, и «распутники» в Лангедоке. Они внушают ужас, и о них говорят. Возможно, им приписывают больше злодеяний, чем они совершили. Без сомнения, они не слишком-то организованы, ведь это вовсе не соответствует духу авантюризма.
Дороги средневековой Франции, которые бороздил Вийон, не имели ничего общего с разбойничьими. Двадцатью годами раньше крестьянин, идя к своему полю, рисковал жизнью, так же как и гонец, отправляясь из Парижа в Этамп. В 1460 году были восстановлены торговые отношения. По Сене и Луаре сновали корабли. Дороги были удобны и для повозок, и для вьючных животных. Но до благоденствия было еще далеко, и в Париже пока сокрушались: преступники все еще совершали небольшие вылазки. Однако они были у всех на виду, и никто не жаловался, как прежде, на перехваченные средь бела дня обозы, ограбленные экипажи, торговцев не трясли, как грушу, на каждом перекрестке. Судов было пока не очень много, но они приходили в порт, а набережные порта, как речного, так и морского, были заново вымощены.
Бродяге Вийону довелось повстречаться с другими шалопаями, но он не из-за бродяжничества занимался грабежом.
Он скорее докучает, чем внушает опасения, скорее бродяга, шатающийся без дела, чем задира, скорее школяр-голодранец, чем представитель «кокийяров»; то есть поэту хотелось казаться тем, чем он на самом деле не был. Не являются ли баллады, написанные на жаргоне, школьным упражнением, только в особом смысле: жалкие потуги мелкого воришки, который ставит на «большую шайку»? Как если бы случайный актер играл роль нищего, удалившегося от дел…
Мораль жаргонных баллад подтверждает эту мысль. С чего бы вдруг «акуле» обращаться к себе подобным с такими наставлениями? Кстати сказать, воры никогда не слышали таких призывов к осторожности: баллада — не письмо, смешно думать, что какого-либо стихотворения Вийона было достаточно, чтобы всполошить шалопаев, коим угрожала опасность. Вообразить, что баллады предупреждают об опасности, — в высшей степени надуманно. Преступники, действовавшие в районе Парижа, не нуждались в напоминании о том, что полдюжины их коллег принародно повешены.
Речь идет о морали, о морали, систематически навязываемой — школяру себя не переделать, — и о галерее преступников, а она не что иное, как «типологизация» вора, под стать трактату о пороках и наказании.
Мошенникам, ворам, голодранцам Вийон кричит: «Берегитесь веревки!» Разбойникам, убийцам и другим любителям пользоваться разного рода оружием он напоминает о том же, но в других выражениях.