Мужчина, уже основательно промокший, повернул, наконец, к дому братства мореходов, и тут ему вдруг пришла на ум еще одна причина, по которой он предпочитал выходить в море в одиночку — причина, о которой менее весе следовало знать Томасу Утенхольту, по крайней мере, до поры.
Позднее, если ему и впрямь суждено стать членом правления гильдии, он ее скрывать не станет. А пока лучше всего осторожно помалкивать насчет того, что сам он к частным конвоирам не питает никакого доверия, а уж к Томасу Утенхольту — и подавно. Ясно, что тот заботится лишь о толщине собственного кошелька: какое ему дело до безопасности гамбургских торговых судов, пусть даже он и разглагольствует о ней при каждом удобном случае.
А что же город и его премудрый совет? Почему он никак не раскошелится на постройку хотя бы одного-единственного хорошо вооруженного фрегата? Почему охрану купеческих караванов от пиратов и каперов поручают частным конвоирам? Неужто эти господа полагают, что таким путем им удастся сохранять нейтралитет и не ввязываться в военные действия, заявляя, к примеру, что все столкновения конвойных кораблей, будь то утенхольтовы или чьи-либо еще, с каперами и рейдерами есть дело частное и к городу никакого отношения не имеющее? Такую политику отцы города вели вот уже на протяжении тридцати лет: рассуждая о нейтралитете, продавали мушкеты, пушки, картечные ядра, порох и свинец и императору, и Лиге, и протестантской унии, неплохо на этом наживаясь. Город богател. Он уже оставил далеко за собой Любек — некогда гордую главу Ганзы, — которому не составило в свое время труда помочь Густаву Вазе овладеть шведским престолом, а Фридриху Голштинскому — датским, и который без малого сто лет тому назад одолел Швецию в изнурительной семилетней войне на море. И что же: Гамбург, этот главный вывозной порт империи, не держит в море даже завалящего четырехпушечного флейта, не говоря уже о фрегате!
Возле дома братства Карфангер на минуту задержался, отряхивая мокрый плащ, затем решительно толкнул дверь и вошел в пивную, занимавшую большую часть нижнего этажа. Здесь за столами сидели капитаны и шкиперы числом не менее полусотни: одни сдвинули широкополые черные шляпы далеко на затылок, другие побросали их прямо на добела выскобленные столы, в беспорядке заставленные пивными жбанами, глиняными кружками и кувшинами с вином. В руках у некоторых дымились глиняные голландские трубки с длинными чубуками. Несколько наполненных китовым жиром светильников и восковых свечей кое-как освещали заведение, в котором стоял гомон десятков хриплых голосов, привыкших заглушать вой ветра и грохот бьющей в борт корабля волны. Временами помещение оглашалось раскатами дружного хохота; собеседники в разговоре не скупились на крепкие словечки, понятные любому завсегдатаю портовых кабаков от Киля до Лиссабона.
На палубах своих судов эти морские волки получали неограниченную власть над телом и душой каждого из команды, как только в гамбургском порту отдавались швартовы и поднимались паруса. Одни командовали китобойцами — их гамбургский флот насчитывал свыше пятидесяти, — другие — «купцами», кое-кто и сам владел судном, которым командовал, большинство же было капитанами на службе у судовладельцев. Это были разные люди: молодые, не бывавшие дальше Ла-Манша, и старые, успевшие на своем веку избороздить едва ли не все моря и океаны и выпить рому во всех портовых кабачках Старого и Нового Света.
Едва Карфангер появился на пороге, как его окликнул один из сидевших возле двери:
— Эге, да это Карфангер! Проходи, садись к нам, старый морской волк! Какие дьяволы в такую погоду гонят тебя из дому, да еще и от молодой жены? Поди и двух недель не прошло с вашей свадьбы?
— Приветствую тебя, Маттиас Дреер, и тебя, Мартин Хольсте, здравствуйте все, — отвечал Карфангер, бросая плащ на спинку стула.
Слегка наклонившись над столом, он кивком головы указал на видневшуюся в глубине помещения дверь, которая вела в залу собраний правления гильдии.