Трогаемся. Водитель распутывает клубок подъездных путей и выруливает в город. Унылые, тусклые, скороспелые кварталы. И как оазис среди пустыни — Шарлоттенбург. Загородная резиденция супруги первого прусского короля. Желто-белое, трехэтажное, как бы распахнувшее навстречу гостям руки-флигеля здание. Центральный корпус увенчан пышным куполом, напоминающим прическу, известную под именем «мадам Помпадур». Его изысканная игривость, на мой взгляд, не вполне увязывается со стремительными фигурами античных воинов, установленными на воротах. Но противоречие это несущественно, если иметь в виду, что к сооружению дворца приложили руки почти все известные прусские архитекторы.
Дворец восстановлен. Парк сохранен. Только теперь его окружают не бескрайние пустоши, а корпуса концерна «Сименс», а вместо лебедей по Шпрее плавают по-своему изящные самоходные баржи.
Трудно себе представить, что относительно недавно, в начале прошлого века, на месте этих кварталов индустриальных джунглей расстилалась песчаная и одновременно заболоченная равнина, оживленная тощими ивами да убогими хижинами крестьян, изрезанная дорогами: черными от грязи весной и осенью, белыми от пыли летом. Грязь на улицах города была такая, что придворные, желая попасть в королевский дворец, вынуждены были пользоваться ходулями.
Трудно сказать, что побудило Гогенцоллернов перенести в середине XV века в захолустное местечко, расположенное на речном острове, свою столицу. Ход истории, однако, показал, что выбор был сделан правильно.
Чем дальше оставался аэропорт, тем шире становились улицы, наряднее дома, солиднее витрины. Оживленнее толпа, гуще поток транспорта.
Я не видел Берлина 1945 года. Но слишком многочисленными были его фотографии, многочисленными и выразительными, чтобы не врезаться в память всех тех, кто пережил войну.
Я смотрю в широкое стекло автобуса и вместо аккуратных флигелей вижу разбушевавшееся, ненасытное в ярости, неповторимое в переплетении линий и красок, взметнувшееся к небесам и как бы на миг застывшее, окаменевшее море. Взорвавшийся хаос… Неужели это было здесь, на этой земле, на этих самых улицах!
Спокойно, Плавно, величественно плывет за окошком автобуса похожий на бульвар проспект Курфюрстердам. Зеркальные стены витрин. Россыпь пестрых зонтиков над столиками кафе. Беспечная, неуловимая в своем движении толпа. Новый, ухоженный, сытый город. И даже специально оставленное разрушенным, в назидание потомкам, здание одной из церквей своими причудливыми зазубринами и шрамами скорее производит впечатление недоснесенной руины, чем памятника.
Проспект Курфюрстердам, или, как его здесь называют, Кудам, по замыслу отцов города и их покровителей из НАТО должен был исполнять сегодня роль центральной магистрали процветающего города. Центральная магистраль получилась, а процветающий город — нет. Получились дорогостоящие кулисы к неинтересной пьесе. Получился город не ведущих никуда улиц, отрезанных от сырья и потребителей заводов, пустующих домов. Растение без корней и листьев. Чем больше приглядываешься к уличной толпе, тем прочнее укрепляется мнение, что находишься в заповеднике, может быть, в музее, но не в естественном экономическом, культурном или хотя бы историческом центре, генерирующем идеи, задающем тон… Я догадался наконец, что с самого начала смущало меня в западноберлинцах. Возраст! Подавляющее большинство составляли здесь либо совсем молодые люди, в которых было трудно распознать туристов, либо глубокие старики.
Западный Берлин, как город, умирает. Умирает, несмотря на упорные старания западных правительств вдохнуть в него жизнь.
Несколько цифр. В 1969 году в Западном Берлине родилось 21 456 человек, а умерло 42 382. Это соотношение продолжает оставаться. Из 2197 тысяч, составлявших население города в 1961 году, к 1971 осталось 2 130 тысяч. В то же время в ФРГ за этот же период население увеличилось почти на пять с половиной миллионов человек. Если на каждую тысячу жителей города в 1960 году занятых приходилось 305 человек, то в 1974 — всего лишь 225.
В неестественном городе все должно быть неестественным. Действительно, на сельскохозяйственные угодья, лес, парки, озера и каналы здесь приходится чуть ли не две трети всей площади. Под улицами и зданиями занято всего лишь семнадцать с половиной тысяч гектаров из сорока восьми!
Неизвестно, сколько времени я проблуждал бы по тропинкам раскинувшегося в центре города леса, если бы не набрел на круглую площадь, в середине которой вздымалась огромная колонна, увенчанная фигурой богини победы — златокрылой Ники. Я разбудил дремавшего в будке с надписью «Касса» инвалида, вручил ему предусмотренные таксой полмарки и в течение последующих пятнадцати минут карабкался по бесконечной винтовой лестнице, упираясь носом в стену, украшенную снизу доверху автографами и краткими высказываниями посетителей, думаю, на всех существующих в мире языках.
В отличие от башни Вавилонской это башня действительно приводит к богу, точнее, к богине. Я добрался до ее бронзовых ступней и был вознагражден божественным видом. Внизу, омывая площадь-островок, колыхались зеленые воды лесопарка. Сзади, на западе, причудливыми скалами громоздилась бетонная кубатура промышленных и жилых зданий. А на востоке за игрушечными пропилеями Бранденбургских ворот угадывался центр гигантского города. Когда-то, волей истории, на небольшом пространстве, представлявшем собой почти правильный квадрат со стороной в полтора километра, были скучены: ратуша, арсенал, университет, академия, библиотека, биржа, театры, музеи, дворцы и все лучшие здания города. Но там, за Бранденбургскими воротами, был уже не Западный Берлин.
Лесная улица привела меня к причудливому стеклобетонному, напоминающему морскую фуражку зданию заседаний западноберлинского конгресса, за которым начинался большой и ровный, как взлетное поле, луг. Слева его ограничивала река. Справа — лес. А с противоположной стороны — одинокое, словно покинутое строение, которое я, собственно, и искал.
И вот оно передо мной, здание германского рейхстага. Несчетное число раз виденное на фотографиях, картинах и киноэкранах, казавшееся знакомым и привычным, оно вдруг предстало неожиданно, как открытие, опрокидывая все выношенные представления. Очутившись на окраине города, лишенное своего 75-метрового купола, взорванного при восстановлении, оно стало приземистее, незначительнее, незаметнее. Менее всего к его определению подошло бы сейчас слово «величественный», хотя именно этого его строители и добивались более всего.
Шесть закопченных колонн, хранящих многочисленные следы осколков и пуль, несут классический фронтон с надписью: «Германскому народу». Других надписей не сохранилось. А жаль!
Восстановленное через двадцать семь лет после окончания войны, здание рейхстага ныне приспособлено под выставку «Вопросы немецкой истории». Выставка большая, хорошо экспонированная. В специальном кинозале демонстрируются ленты, сохранившие практически все узловые моменты новейшей истории Германии. Выставка призвана дать ответы на проклятые вопросы: «Что же здесь произошло?», «Кто виноват?» Я внимательно осмотрел выставку и пришел к убеждению, что лучшим экспонатом является ее помещение. Опаленное двумя пожарами 1933 и 1945 годов, лишенное своей презентабельной внешности и значения, это искалеченное здание вдруг показалось мне удивительным символом соорудившей его страны.
Здание немецкого парламента строилось в течение десяти лет и было закончено в декабре 1894 года, спустя двадцать четыре года после учреждения самого рейхстага. Все это время представители народа заседали в приспособленном для этой цели здании фабрики по производству фарфора и имели достаточно времени убедиться, что немецкий парламентаризм — вещь еще более хрупкая, чем фарфор.
Объединение Германии «железом и кровью» под эгидой феодальной Пруссии и последовавшее бурное развитие промышленности привело, с одной стороны, к усилению экономического господства буржуазии, к росту финансового капитала, а с другой — сделало возможным уничтожение конституционной законности и укрепление военного деспотизма, что в конечном счете и породило чудовищный союз немецких феодалов и буржуазии против немецкого пролетариата. Вот почему за все время существования рейхстага в кайзеровской Германии он всегда оставался лишь придатком абсолютистской власти Гогенцоллернов. Особенности империализма Германии наложили отпечаток и на партию германского пролетариата. История немецкой социал-демократии — это история борьбы ее революционной части с оппортунизмом, закончившейся победой последнего. Беспомощность рейхстага перешла в его агонию. В гитлеровский период заседания превратились в фарс, а депутаты в статистов, которым поручалось сопровождать речи диктатора аплодисментами да петь гимн. Правда, до составления этого высокого дружного хора около двухсот депутатов были брошены в тюрьмы и лагеря. Более тридцати из них нашли смерть под пытками или на виселицах. Шесть человек покончили с собой. Более ста эмигрировали. И лишь тридцать, переживших «третий рейх», смогли встретиться в новом парламенте Западной Германии — бундестаге.