— Да.
— Что да, дура? — переспросил Гараев, — Ты понимаешь, что сейчас подписываешь себе приговор? Я еще раз спрашиваю — ты спала с этим кексом без изюма до сегодняшней твоей тупости?
— Да, — заплакала Оля, и эти слезы влюбили меня в нее окончательно и бесповоротно, ибо мне, чтобы влюбиться в девушку обязательно надо ее пожалеть.
Может я и ошибся с избранной впопыхах стратегией защиты, но девушка в ущерб себе поддержала меня. Тут я вспомнил слова знаменитого француза, автора одного из лучших жизнеописаний Жанны Д'Арк Шарля Пеги: " Любить — значит признавать правоту любимого человека, когда он не прав". До этого дня, будучи противником слепого чувства, я бы не согласился с подобной трактовкой любви. Но теперь… Если человек готов сжечь за собой мосты, разделить с тобой твою ошибку и твое фиаско, не он ли твоя вторая половина? А ведь все твердят, что не бывает любви с первого взгляда! Тогда зачем она меня выгораживала? То-то. Неужели счастье можно обрести в самый ужасный день своей жизни? Или я как обычно спешил с выводами…
* * *
Что-то не состыковалось в мозгах Вадима. Не срослось что-то. Я заметил это первым. Его даже передернуло. Во всяком случае, задрожали синеющие мешки под его глазами и зашевелились редеющие брови. Мне вдруг показалось, что физическая измена любовницы была для него сущим пустяком до ёмкого «Да», выроненного девушкой в слезах. Только с ним уверенный в своей всевидящей проницательности Вадик получил истинный удар.
Он подъехал к Оле, как подъезжал не раз ко мне, на своей хромированной, с сиденьем из кожи бизона, радиоуправляемой телеге для перевозки VIP-инвалидов, и дотронулся до ее щеки ладонью. Не прикоснулся с нежностью пусть даже беснующегося от ревности любовника, а именно дотронулся, как лаборант-химик, наблюдающий необъяснимую реакцию в заурядной пробирке. Оля не уклонялась. Он в свою очередь не имел намерения ударить ее повторно. Господин Гараев просто щупал окропившую ее щеки влагу и, сделав вывод, что то были искренние слезы, не смог скрыть удивления на своем одутловатом лице. На испещренном морщинами лбу явно читалась фраза "Эти слезы настоящие". Видно, последствия взрыва в конце девяностых распространились и на голову Вадика. Какие же еще? Конечно настоящие.
Вадик быстро пришел в себя. Его неутомимый энтузиазм проявился в резких репликах и четких командах. План изощренной мести предательнице, созревший в его голове несколькими минутами раньше, претерпел некоторые изменения, но они по всей видимости не были столь существенными, чтобы Вадик кардинально изменил тактику своих действий.
— Дура! Заигралась, дура! А я не шучу! — кричал в небо Гараев. — Сценарий — прерогатива режиссера! Из проститутки в героические партизанки — это не мое кино! Я реалист, а не фантаст! У меня реалити-шоу, а не мыльная опера!
О чем это он? Его излияния выглядели сумбуром, в коем я не хотел искать логики. А вот детальные приготовления к церемонии бракосочетания велись со знанием дела. Сперва он приказал доставить в замок сотрудника ЗАГСа и попа для венчания. Потом вызвал по телефону еще пару клерков, включая нотариуса. Из торта именинницы он повелел выковырять свечи, с тем, чтобы кондитерское изделие приобрело свадебный характер. Музыкантам поступил заказ на вальс Мендельсона. Я на удачу попросил доставить в замок в качестве свидетеля моего названного брата бывшего морпеха Валико, но в моей нижайшей просьбе мне в грубой форме было отказано. Зато мне позволили стоять рядом со своей невестой и гладить ее волосы, что пришлось мне по вкусу. В тот момент я уже сообразил, что меня никто не собирается убивать. При стольких свидетелях ва-банк не пошел бы даже Вадик Гараев. А вот насчет отказа устроителей вечеринки от исполнения затеи с массовым изнасилованием моей внезапной невесты я пока сомневался. Мне бы не хотелось, чтобы право первой брачной ночи досталось кому бы то ни было, кроме меня — законного супруга порвавшей с самой древнейшей профессией, а сегодня переставшей быть и содержанкой, многострадальной королеве самопровозглашенной Оляндии.
Не прошло и часа, как подготовка к свадьбе переросла в ее проведение. Мы стояли перед сотрудницей ЗАГСа, разделенные Вадиком, он держал нас за руки, как отец родной, утвердительно ответив за молодоженов на вопросы "Согласны ли Вы взять замуж…" и "Согласны ли Вы стать женой…" Мы поочередно скрепили священные семейные узы своими добровольными подписями и обменялись алюминиевыми кольцами, которые наверняка ничего не стоили Вадику. Батюшка отслужил молебен, осветив брак благословением небес и водрузив на наши головы по всей видимости тоже алюминиевые короны. Нам несправедливо не дали поцеловаться. Карлики в шведских треуголках повели нас к террасе, вид с которой несколькими часами раньше уже успел меня восхитить. По всему периметру озера торчали горящие факела. Каменный мост стал плацдармом для начала масштабного фейерверка, сопровождавшегося лазерным шоу и симфонической сюитой «Шут» почитаемого мной Сергея Прокофьева.
Под занавес вынесли торт. Тут нервы Вадика не выдержали, и он со злостью тролля окунул невесту лицом прямо в изысканное кондитерское изделие. Я дернулся, но был остановлен все тем же рыжим гоблином с едва различимой полоской кожи вместо лба. Пришлось вместо русской свадебной традиции кормить друг дружку тортом, воспользоваться знанием мексиканского обычая и слизать крем с лица новобрачной, что было некой альтернативой несостоявшемуся поцелую. Опасаясь, что мое проявление чувственного эротизма безапелляционно прервут, я вкусил "сладостный нектар" с лица любимой чисто символически. Снова пригодился мой салатовый платок. Ничего, Вадика можно было понять. Я не осуждал его, ведь ему было больно. И я готов был стерпеть унижение, ведь оно открывало в моей жизни и судьбе моей новоиспеченной супруги новую страницу.
Эти грустные размышления разбавил незапланированный пожар — загорелись ящики с неиспользованной пиротехникой, небрежно складированные под каменным мостом. Казалось, загорелась сама конструкция, что в контексте сожжения всех мостов и начала новой жизни выглядело симптоматично. Но на самом-то деле мост не горел, да и мне завтра вечером надо было на работу в мой процветающий на ниве отсутствия конкуренции катран, где мой антрепренер назначил премьеру зрелищного шоу «Жажда». Правда, мне хотелось пить уже сейчас, и нам как нельзя более кстати поднесли поднос с двумя фужерами шампанского…
Я осушил содержимое бокала залпом. Нас посадили на одну не самую мускулистую пони все те же карлики, и бедное животное поволокло нас к белому лимузину.
— Я могу уехать на своей машине, — сообщил я провожатым карликам.
Мою реплику услышал не отстающий от надрывающегося пони на своей каталке Вадик.
— У тебя больше нет машины, — поведал он мне.
После шампанского в моей голове правила какая-то муть, и я почти ничего не соображал, кроме того, что мне явно подсыпали какой-то хрени. Однако, потеря «мерседеса» меня не на шутку расстроила.
— И где же она? — заплетающимся языком я осилил последний перед провалом в бессознательное вопрос.
— Ты добровольно и в здравом уме подарил его мне в присутствии нотариуса, заверившего твою дееспособность. Вот твоя подпись на документе. — Вадик тыкал мне в лицо какой-то бумажкой, но эта неприятная новость уже не могла меня разбудить…
Вокруг меня кружили коломбины и шуты, сменялись маски радости и грусти. Белоснежка играла в прятки с гномами, а может быть, то семенила ножками капризная Мальвина, убегая от печального Пьеро и заманивая меня призывным жестом. Она вела меня лесной тропою Сусанина к большой воде. Я подумал, что там начинается море, но воды было еще больше. Дело пахло бескрайним океаном, и теперь негде было пришвартовать мой одинокий фрегат с белым парусом. Он все шел, ведомый ветром, пересекая Гольфстрим, и держа курс на остров Свободы. Земли все не было, и птицы зловеще верещали, что никакого острова в обозримых пределах мы не найдем, что держать пеленг на мираж не имеет смысла, не стоит себя обманывать — за горизонтом все та же океанская гладь, и мы последние, кто не знает, что мир погрузился в пучину всемирного потопа…