— Ну, ну! — ворчала она. — Погоди, погоди! Вперед ног не убежишь! А то поскакал, что кривое колесо по косой дороге. Руки-ноги болят — прыгать-бегать не велят. Шагай-ка полегонечку! Не слышал, что ль, что знахарка-то в Люнге говорила? Ишь, ковыляка выискался! Ковыль-ковыль, а в ногах ни опоры нету, ни крепости, ровно в жгуте соломенном.
— Ох, да и что же это за ноги стали, прости господи! — заныл больной и остановился от дрожи в коленях. — Вот и не видать ее стало! — И он тянулся жадным, тоскливым взором к калитке. — Вовсе не видать! А гоф-хурьер сказывал, что нынче и на гулянье не поедут. А до завтра, ох, сколько ждать!
— Да полно тебе! Время-то, оно, знать, мигом минет, Даниэлюшка, голубчик мой! Покамест поотдохнешь ты нынче, зато к завтраму бодрей станешь, а там мы с тобой по всему лесу за ней пройдемся, до самой калитки, мигом. Право, так! А теперь пойдем-ка домой, полежишь ты на мягонькой лежаночке, добрую кружечку пивца изопьешь. Потом мы с тобой в поддавки сыграем. А там, глядишь, и Рейнгольд, обер-шенк, подоспеет, как их высокородия, господа пресветлые отобедают, ты про новости расспросишь и лантером по старинке потешимся, а там и солнышко за гору село. Право, так, Даниэлюшка, право, так!
— Право, так, право, так! — передразнил Даниэль. — Тоже мне со своим лантером да поддавками, когда у меня не мозг, а свинец расплавленный, вот-вот ума решусь и… Помоги-ка до обочины добраться, присесть надо малость! Вот так, вот так!.. Ну, в своем ли я уме, Магнилле? В уме ли, а? Не обезумел ли, будто муха в бутылке, а? Вот наваждение адское, вот вражья сила! Статочное ли дело, не блажит ли умный человек, ежели юрода увечного, несчастного-разнесчастного калеку с перешибленной спиной снедает умопомрачительно неистовая любовь к жене принца? Это ли не блажь, Магнилле, — проглядеть на нее все глаза, рот разевать, как рыба на песке, чтобы хоть лучик от ее сиятельной фигуры увидать, к пыли губами прижаться, где ножки ее ступали! Это ли не блажь, говорю? Ах, кабы не во сне, Магнилле, наклонялась она надо мной да ручку белую на истерзанную грудь мне клала или этак тихохонько лежала бы и дышала бы чуть слышно, а сама озябшая да покинутая, и не было бы у ней никого оберечь ее, кроме меня… Или бы вихрем бы хоть разочек несчастный прокружилась, да и мимо, белая, белая, будто нагая лилия! Только все это одни бредни бесплодные, блазнь одна и вздор, пузыри мыльные.
Они зашагали опять.
У калитки остановились.
Даниэль оперся на нее руками и заглядывал через изгородь.
— Там! — сказал он.
Тих и светел был зверинец, утопая в солнечном воздухе и солнечной зелени. Галька и черенки отбрасывали свет трепещущими снопиками лучей, в воздухе летали мерцающие паутинки, сухие чешуйки почек отрывались от ветвей бука и, как челночки, покачиваясь, медленно причаливали к земле, а высоко-высоко в синем небе кружили дворцовые белые голуби, и резвые крылья их золотели на солнце.
Еле-еле доносилась веселая плясовая мелодия чьей-то далекой лютни.
— Экий олух! — бормотал Даниэль. — Да кто ж это поверит, Магнилле, чтобы владеть драгоценнейшим алмазом страны Индийской и в грош его не ставить, а гоняться за какими-то цветными стекляшками? Мария Груббе и… Карен Скрипочка! Да в своем ли он уме? Люди себе думают, что он на охоте бывает, охотится, дескать, потому как велит егерю настрелять дичи, да и тащит домой ворохами вальдшнепов да бекасов, а сам где был? В Люнге с девкой продажной путался, с поганкой подлой забавлялся. Тьфу! Вот пакость-то! Провалиться бы ему в тартарары с этаким грязным делом! И уж так ли он цыпоньку ревнует, что глаз с нее не сводит, дня без нее прожить не чает, а…
Зашуршала листва, и Мария Груббе стояла прямо перед ним у калитки.
Свернув в сад, она спустилась сразу же к загородке, где о ту пору содержались лоси и олени, а оттуда зашла в беседку, стоявшую у самой калитки. Здесь она услышала, что Даниэль говорил Магнилле и теперь:
— Кто вы такой? — спросила она. — Правда ли, что вы говорили? — Даже и держась за калитку, Даниэль еле устоял на ногах — так его затрясло.
— Даниэль Кнопф, благородная madame![39] Даниэль юродивый. Не слушайте его! Пустое болтает, это у него так, с языка сорвалось, не разберешь, где правда, где врет. Мякина у него в голове, попусту языком молотит, знай себе молотит, да и все тут.
— Врете вы, Даниэль!
— А как же-с, господи боже ты мой, а как же-с иначе! Истинно, вру-с. Очень даже поверить можно, ибо вот здесь, досточтимейшая madame, — и он показал пальцем себе на лоб, — здесь сущее столпотворение вавилонское… Да кланяйся же, Магнилле, кланяйся учтивенько и расскажи ее высокоблагородию madame Гюльденлеве, какой я стал помешанный. Говори! Что тут конфузного? Господи боже ты мой! Да ведь у всех у нас свои грешочки да слабостишки! Да говори же, Магнилле! Ведь как-никак, а дури в нас не боле, чем бог послал.