– Понял. Только и ты тогда потрудись не говорить ей, кто убил тех троих и забрал ее. Пусть думает, что ты. Пусть ненавидит меня, чтоб даже когда будет совсем невмоготу, я знал, что наша встреча невозможна.
Сыч молча кивнул головой, усаживаясь за руль и заводя машину.
Разумовский стоял в темноте, глядя вслед исчезающим огням автомобиля. Вот и все. Было счастье – нет счастья. А любовь… Что ж… Человек такая скотина, что привыкает ко всему. Он тоже привыкнет жить без нее.
Тринадцатая глава
Я сидела на террасе нашего новообретенного с Сычом дома, изучая стоявшего у ступенек Большого. Парень краснел, бледнел, вздыхал, но упрямо ждал ответа на вопрос, насовсем ли мы остались в папенькой в этом городе.
– Васька, друг ты мой любезный, разница-то какая?
– Большая. – насупился Селиванов. – Я все равно буду к тебе приходить. И на свидание еще раз позову. Задолбали. Два раза уже обламывали. То мочат, кого не попадя, на боях, то по голове отоварили просто так .
Разумовский Ваську не прибил. Всего лишь хорошенечко приложил по темечку и оттащил в ближайшую подсобку. Когда Большой пришел в себя, меня уже увели и номер был пуст. Несчастный кавалер рассудил, что я, обидевшись на его долгое отсутствие, распсиховалась и сбежала. При том же мнении он и остался. Рассказывать правду ему никто не собирался. Меньше знаешь, крепче спишь. А в данном конкретном случае, еще и долго живешь.
Васька то сам по себе парень неплохой. Пожалуй, даже для кого-то необыкновенно хороший, но не для меня.
После той ночи я очнулась будто другим человеком. Открыла глаза, когда Сыч уже подъехал к больнице. Спорили мы минут тридцать. Я доказывала, что все нормально и идти в приемное отделение не нужно. Папенька орал, как оглашенный, что мне, дуре, к врачу, как раз просто необходимо. Желательно, к психиатру, чтоб он мои мозги, вправил на место, потому что я, дура, над собой могу, конечно, издеваться сколько угодно, а вот больное старое сердце Сыча уже пора оставить в покое.
Победила дружба. То есть мы поехали к пансионату, договорившись, что поутру я покажусь какому-нибудь местному эскулапу. Обещание было выполнено, доктор, принимающий в городской больнице, ничего страшного не нашел, поставив легкое сотрясение. Это сочетание слов вызвало у опекуна совершенно выбешивающую реакцию.
Теперь вот уже как две недели, я сидела в кресле-качалке на просторной террасе уютного и очень милого дома, срочно приобретенного Сычом. Со всех сторон меня обложили мягкими подушками, под ногами стояла маленькая лавочка. «Для удобства», как заявил превратившийся в мать-героиню опекун. Что удобного в этом, абсолютно не известно. Колени мои укрывал плед, будто, маюсь я не от сотрясения мозга, потому что «не может болеть то, чего нет», заявил Сыч, а от подагры. На улице жара стояла под тридцать градусов, а заботливый папенька кутал мои ножки натуральным шерстяным шотландским покрывалом. Ежечасно мне меряли температуру, вообще не понятно для каких целей, растопыривали пальцы перед глазами, то и дело, норовя их выколоть, и спрашивали, «сколько я вижу пальчиков?». Именно так. «Пальчиков» Уменьшительно-ласкательных слов в нашей жизни вообще стало слишком много. Я превратилась в «Лизочку», по утрам мы пили «чаёчек», закрывали большим белым зонтом мою «головочку» от «солнышка». В какой-то момент я вскочила на ноги и заорала во весь голос. Сыч застыл, поднеся заварник к чашке, чтоб налить очередную дозу липового напитка.
– Совсем крыша поехала? – Спросил он вдруг совершенно нормальным голосом.
– Это что за херь ? Ты меня решил своей заботой и любовью ушатать, раз Ланской не справился?
Опекун нахмурился. Мы о событиях, случившихся той ночью, вообще больше не говорили, словно и не было ничего. Сыч, видимо, считал, что такие разговоры причинят мне боль. Он ошибался. Боли не было. Злости не было. Гнева не было. Даже ненависти не было.
Опекун проникся моими словами и доставать излишним вниманием перестал, вспомнив, что я вообще-то совсем не хрустальная ваза.
Жизнь не спеша входила в колею.
Остаться в этом городе навсегда мы решили с папенькой единодушно. Тут уже все, почти как родные. К тому же Сыч обещал Лазарю Моисеевичу присмотреть за дочерью, об участии которой в процессе отправления Фимки в места не столь отдаленные мы решили еврею не рассказывать. В принципе, девица была в своем праве. Отомстила за мать. Где-то даже одобряю. То, что ради этого пришлось убить Марину… не знаю. Не мне судить.
Селиванов, наконец, удалился, пообещав явиться завтрашним утром на булочки с чаем, которые обещал приготовить Сыч. Я-то со жратвой вообще не в ладах.