На Шуру и Варю никто не обратил внимания, мало ли здесь таких же, как они, — уставших, поблекших, бесцветно одетых женщин.
А вот и трамвай… Распахнулись двери, рабочие кинулись в вагон. Последними поднялись на ступеньки Шура и Варя. И вдруг знакомый голос:
— Эй, а вы куда лезете, русские свиньи! А ну давайте обратно, а то я вас так ссажу, костей своих не соберете!
Шура и Варя обомлели: через вагон к ним, злобно ругаясь, пробиралась Клара. Через плечо у нее висела кондукторская сумка.
— Ну чего кричишь! — попыталась унять кондуктора Шура. — Нам разрешили. Вот девушка заболела, пешком идти не может. Не умирать же ей среди дороги.
Но Клара уже сталкивала их с подножки. Шура спрыгнула на тротуар, помогла спуститься Варе, сказала:
— Черт с ней, с овчаркой, подождем следующего.
Трамвай тронулся, набирая скорость.
Клара, далеко высунув голову из раскрытого окна, злобно заорала:
— Паскуды, еще оскорблять! Я узнала вас, узнала! Опять драпать собирались! Вот остановлю сейчас вагон, сообщу куда следует!..
И вдруг… Шура и Варя вскрикнули, прикрыли глаза руками: взлохмаченная голова Клары на полной скорости трамвая стукнулась об опорный столб, безжизненно свесилась из окна. На мостовую, дымясь, хлынул рубиновый ручеек…
Уже много месяцев девушки, насильственно вывезенные из Советского Союза, работали на авиационном заводе Ростока. Их заставляли выполнять самую грязную, тяжелую работу. Вот и сегодня Харьяс, Шуре, Варе и Ане было приказано на тачках вывозить из цехов железную стружку и мусор. К станкам русские не допускались — не внушали доверия. К другим иностранным рабочим здесь относились куда более человечно.
На обед сегодня всем русским женщинам опять дали только по черпаку бурды из мороженой свеклы и гнилой брюквы. Хлеб, как всегда, был съеден еще утром. Харьяс, поморщившись от неприятного запаха, исходившего от супа, залпом выпила его — и направилась к выходу. И тут услышала:
— Ком! Ком!
Харьяс оглянулась. Француженка средних лет, энергично жестикулируя, подзывала ее к себе.
Мгновение поколебавшись, Харьяс подошла к ее столику. Та указала на стул, приглашая сесть, положила перед ней две галеты из настоящей ржаной муки, пододвинула свою тарелку супа.
— Битте! — опять по-немецки сказала она и дружески улыбнулась.
— Мерси! — поблагодарила Харьяс. В студенческие годы она изучала французский. Впрочем, теперь по-немецки она лучше понимала и могла ответить, но не хотела говорить с другом на языке их общего врага.
— Же сюи Жаннет[4], — представилась француженка. Она была явно довольна, что русская женщина, не церемонясь, приняла ее угощение и даже ответила благодарностью на ее родном языке.
— Харь… простите… я хотела сказать… меня зовут Дуся — Же сюи Дуся, — спохватилась Чигитова. Из ее рук чуть не выпала алюминиевая ложка.
— Это есть хорошо — Дуся! — похвалила Жаннет и шепнула ей: — Виват Москва, Гитлер цурюк.
Весть о разгроме немецких войск под Сталинградом быстро облетела всех иностранных рабочих, согнанных на военные заводы Мекленбургской области.
Люди об этом говорили по пути на работу, возвращаясь в лагерь, вечерами собираясь за ужином, когда получали по кружке горячей воды без заварки и сахара.
В одну из секций барака, в котором проживала Чигитова со своими молоденькими подружками, поселили группу людей из Франции. Среди них оказалась уже знакомая Харьяс, француженка Жаннет. Мужчины и женщины жили в разных комнатах, но питались вместе. Им, как и другим иностранцам, разрешалось раз в неделю получать посылки из дома. Видя, как бедствуют русские женщины, эти люди стали делиться с ними продуктами, получаемыми с родины.
Однажды вечером француженка Жаннет разыскала Харьяс в бараке и, чтобы никто не заметил, вручила ей небольшой альбом. Поняв, что нужно быть осторожной, Харьяс торопливо спрятала его под фартук, а когда осталась одна в комнатке, развернула. И тут же захлопнула его, испуганно осматриваясь по сторонам. Но нет, она была одна. Успокоившись, вновь раскрыла альбом: карикатуры, карикатуры, карикатуры, злые, выразительные, мастерски исполненные. На завхоза, выдающего из бункера продукты, на конвоиров и мастеров завода… А этот? Скуластое лицо, заросшее рыжей щетиной, косо поставленные узкие щелки глаз, в зверином оскале желтые, широкие, как лопата, зубы… Где она видела этого страшного человека? При каких обстоятельствах? Почему такой болью и ненавистью наполнилась ее грудь? Она стала перебирать в памяти события последних дней, месяцев, лет… Боже мой, Пухвир Явушкин?! Неужели он?! Ну, конечно, точная копия! Только почему те на нем одежда немецкого солдата? Ах, вот оно что… Уга говорила, что он отправлен в штрафной батальон. Все ясно, оттуда перебежал к немцам, прислуживает им. Ну точно, вот и подпись: «Подлый предатель, фашистский подхалим».