– Ну как? – спрашивала Марина, уставившись на Лену своими то ли от злости, то ли от времени поблекшими голубыми глазами. – Ванну проверила? Спускаться не надо?
Незлобивость Лены, ее органическая неспособность обижаться хоть кого могла вывести из себя, Марину же она просто сводила с ума. Ее ярость была бессильна именно потому, что черпала вдохновение в самой себе, самую себя язвила и жалила.
– Господи, – с невинной досадой всплеснула Лена руками, – ведь ты же сама в любую ванну сядешь, стоит только пальцем поманить...
Тут она, видимо, попала в самую точку. Как известно, ничто не бывает злее самой простодушной, непредвзятой правды. Марина даже перекосилась вся, словно ее тряхануло током высокого напряжения. Она рывком поднялась со стула.
– Ну, падла, – она задохнулась, как после долгого бега, – я тебя поманю! Я тебя так поманю, что ты своих не узнаешь...
Тебенева поразило, каким хладнокровным, выверенным, можно сказать, профессиональным движением она вдруг смахнула со стола посуду. Отвратительный грохот заполнил комнату, звон стекла, бьющегося на вощеном паркете. В одно мгновение протрезвел Артур, и задорную физиономию Витька исказил панический страх. Марина меж тем опытною, не дрожащей рукой продолжала погром. Она грохнула об пол стулом, опрокинула настольную лампу и в пароксизме кликушеского вдохновения схватила за горлышко бутылку из-под шампанского.
Бессмысленный и в то же время сосредоточенный ее взгляд был устремлен в сторону прекрасного зеркального шифоньера, отреставрированного прямо-таки с музейным тщанием.
– Милицию вызовут! – со злорадным восторгом и вместе с тем с жертвенностью самосожженца выкрикивала Марина. – Будьте уверены! Пусть и мне перепадет, но эту суку прописки лишат!
Она взмахнула рукой, заливая пол и стены остатками шампанского, она что-то еще кричала истеричным и опять же хорошо рассчитанным на всеобщее и постороннее внимание, особым, «процессным» голосом. Тебеневу понадобилась вся его былая реакция вратаря и баскетболиста, чтобы, прямо-таки выпрыгнув из кресла, вырвать из ее руки устрашающую бутылку. Тем не менее своего Марина добилась: через полминуты распахнулась дверь, на пороге возникла не только дежурная по этажу, но еще и администратор, вызванный снизу телефонными звонками соседей, солидная дама, похожая на директора фабрики или профсоюзного лидера, и сами соседи, накинувшие пальто и дубленки прямо на пижамы и майки.
Должно быть, с самого детства, с той поры первого самосознания, когда самолюбие то и дело подвергается мнимым тягчайшим испытаниям, Тебенев не переживал такого беспощадного, унизительного стыда. Как всегда, сработала его безотказная способность видеть происходящее глазами только вошедших – более скандальной картины нельзя было вообразить. Опрокинутый стул, пол, усыпанный битым стеклом, окурками, кусками колбасы, пьяные красные лица, смятые постели. Любую кару готов был принять Тебенев в эту минуту: и немедленное выселение из гостиницы, и обещание сообщить обо всем по месту работы, и, может быть, даже заключение в тюрьму, лишь бы только не слышать протокольного отвратительного укора и не произносить нищенских, лживых слов оправдания.
К счастью, именно в этот момент Артур и Витек обрели дар речи и принялись наперебой объясняться с гостиничной администрацией, причем Артур как-то еще ухитрялся не растерять высокомерия, признавая, так сказать, свои ошибки как некую простительную оплошность, зато Витек каялся напропалую, ловил разгневанные взгляды собачьими глазами, кивал, сокрушался, квалифицировал собственные поступки в самых жестоких, непримиримых терминах, опережая, таким образом, праведный гнев администрации. Тебеневу была известна эта манера Витька ни в коем случае не качать прав в разговорах с любым начальством, даже с орудовцем, пресекшим его попытку перебежать улицу в неположенном месте, держаться виновато и подобострастно.
Тебенев отошел к окну, во второй раз за сегодняшний вечер в его сознании сработал спасительный защитный механизм, он перестал различать смысл этого громогласного тарарама, только звуковой фон доносился до него – взлеты обличений, рокот угроз, взывания к совести и милосердию, оправдания и причитания и сатанинский хохот Марины, добившейся своего.
* * *
Проснулись поздно, с больной головой, со смутным чувством греха, с обычными для похмелья провалами памяти, когда некоторые явственные эпизоды вчерашнего вечера перемежаются абсолютной непроглядной тьмой и многие чрезвычайно важные обстоятельства являют собой совершенную тайну. И хорошо, что являют, откровенно-то говоря, потому что не только глядеть друг на друга стыдно, но и сознавать, что каждому приходят на ум какие-то позорящие тебя воспоминания, лучше предать все, что было, забвению и не вдаваться в подробности. Забыть, однако, не удалось. В десять часов в номере раздался телефонный звонок, и администраторша снизу ледяным тоном сообщила, что срок их пребывания в гостинице кончается в двенадцать дня и посему им надлежит незамедлительно рассчитаться за номера, за междугородные разговоры, а также и за разбитую накануне посуду. В противном случае... Ни малейшей снисходительности не прозвучало в этом голосе, а потому стыд тотчас же дополнился страхом, призрак «телеги» явился их воображению, «телеги», которая с громыханием и скрежетом приползет в институт, к заместителю директора по кадрам, вызовет массу дурацких слухов, ехидных перешептываний и переглядываний в коридорах и на лестничных клетках.