– Ну что, Клава, все хорошеешь, – покровительственно заметил Артур и отрекомендовал в простых, но значительных выражениях своих друзей.
– Очень приятно, спасибо, что навестили, – смущалась Клава и подала гостям негнущуюся, дощечкой ладонь.
– Чего ж ты, Клавдия, гостей-то на кухне привечаешь? – с таким веселым громогласным упреком в комнате, которая и впрямь оказалась кухней (опять же напомнившей Тебеневу давние годы, когда о нынешнем рациональном малогабаритном устройстве кухонь никто и не помышлял), появилась большая, плечистая женщина с лицом вполне симпатичным и милым даже, однако откровенно, чересчур мужским, доставшимся ей как бы но ошибке или озорству природы.
– Будем знакомы, Елизавета Иванна, – представилась она и с такою энергией тряхнула Витьку и Тебеневу руки, будто поздравляла их на клубной сцене под звуки туша, исполняемого на аккордеоне. – Стыдно, стыдно, зятек! Вторую неделю в Питере торчишь, а сам глаз не кажешь. Наталья твоя раз уж пять из Москвы звонила, как там мой Артурчик, а мы его и видеть не видели. Пришлось грех на душу взять, сроду не врали, а тут, пожалуйста, не беспокойся, племянница, все с твоим благоверным в порядке, жив, здоров, нас навещает, чаи пьет. Скажи спасибо – не выдали.
Говорилось все это невинным и наивным тоном обычных соседских подначек, однако немного припухшее после вчерашнего лицо Артура предательски покраснело, он даже смешался и, по обыкновению прикрывая замешательство авторитетной солидностью, произнес с доверием вынужденного признания:
– Дела, Лиза, дела! Можешь ребят спросить, ответственнейшее задание выполняли, – лица обеих женщин мгновенно приняли почтительное выражение, – фирмы у вас в Ленинграде солидные, по пустякам, сами понимаете, не вызовут. Какой уж там чай, водки и той некогда было выпить, – закончил Артур откровенной веселой ложью, которой, как и всегда в таких случаях, отводилась роль самой чистой и неподкупной правды.
– Ну ничего, ничего, сейчас выпьем, – утешила их Клава, вновь обрадовавшись тому, что затраты Артуровых трудовых усилий хоть немного будут возмещены, – родительская суббота, сегодня и бог велел.
Приятели разделись в полутемном закутке возле кухни и, ведомые Клавдией, двинулись но загадочному лабиринту не то коридоров, не то проходных промежуточных комнат, понукаемые и ободряемые сзади Елизаветой. Теперь уже Тебенев всем существом погрузился в пришедший из детства ветхо-сладковатый аромат и во всю эту атмосферу довоенного, а быть может, и дореволюционного быта – со шторами, украшающими двери, с большими металлическими кроватями, аккуратнейшим образом застеленными белоснежными покрывалами, а понизу завешенными кружевными подзорами, с комодами, на которых толпились слоники и красовались облепленные ракушками крымские шкатулки из картона, вероятно, еще с доялтинского землетрясения. Наконец за бархатной, особо торжественной занавеской открылась просторная комната, в которой уже неоспоримо присутствовал нынешний век, представленный большим телевизором, эстампами и грузинской чеканкой на стенах, а также открытками с изображением какого-то мужественного киноартиста, кажется, Жженова. Зато уж стол посреди комнаты был накрыт вовсе не по-современному. Его, пожалуй, трудно было назвать богатым или изобильным, он был обстоятелен, подробен – вот в чем заключалось его обаяние. Салаты и винегреты разного состава и назначения дополняли и оттеняли друг друга, сметана густела мраморно в стеклянном особом бочоночке, каких теперь и не делают, неотделимая от блинов снедь разместилась тут же, какая-то рыба, крохотная баночка икры и селедка, разделанная и украшенная с большим старанием. Особенно уютным показался Тебеневу графинчик в центре трапезы, вернее даже графин, бокастый, гнутый, столь умилительно безвкусный, столь неотделимый от своей среды и от своего времени, что ныне почти прекрасный, почти исторически ценный и уж, во всяком случае, чрезвычайно подходящий для этой чуть желтоватой, на лимонных корочках настоянной водки.