И в карсте скорой акушерской помощи
Мое сердце в огромный приемный покой отвезут.
Из глаз моих выпорхнут две канарейки,
На их место лягут две трехкопейки,
И венки окружат меня, словно овощи,
А сукровичный соус омоет самое вкусное из блюд.
Приходите тогда целовать отвращеньем и злобствуя!
Лейтесь из лейки любопытства толпы вонючих людей,
Шатайте зрачки над застылью бесстыдно!
Нюхайте сплетни — я буду ехидно
Скрестяруко лежать, втихомолку свой фокус двоя,
А в животе пробурчат остатки проглоченных идей.
О.М. Третьякову
Покой косолапый нелеп и громоздок.
Сквозь стекло читаю звезды лунного проспекта.
Телефон покрыл звонкой сыпью комнатный воздух.
Выбегаю и моим дыханьем жонглируют факты проспекта.
Пешеходя, перелистываю улицу и ужас,
А с соседнего тротуара, сквозь быстрь авто,
Наскакивает на меня, топорщась и неуклюжась,
Напыжившийся небоскреб в размалеванном афишном пальто.
Верю я артиллерия артерий и аллегориям и ариям.
С уличной палитры лезу
На голый зов
Митральезы голосов
И распрыгавшихся Красных Шапочек и языков. Я
Отчаянье и боли на тротуаре ем
Истекаю кровью
На трапеции эмоций и инерций,
Превращая финальную ноту в бравурное интермеццо.
«Бледнею, как истина на столбцах газеты…»
Бледнею, как истина на столбцах газеты,
А тоска обгрызает у души моей ногти.
На катафалке солнечного мотоциклета
Влетаю и шантаны умирать в рокоте.
У души искусанной кровавые заусенцы,
И тянет за больной лоскуток всякая…
Небо вытирает звездные крошки синим полотенцем,
И моторы взрываются, оглушительно квакая.
Прокусываю сердце свое собственное,
И толпа бесстыдно распахивает мой капот.
Бьюсь отчаянно, будто об стену, я
О хмурые перила чужих забот.
И каменные проборы расчесанных улиц
Под луною меняют брюнетную масть.
Наивно всовываю душу, как палец,
Судьбе громоздкой в ухмыльнувшуюся пасть.
«Так ползите ко мне по зигзагистым переулкам мозга…»
Так ползите ко мне по зигзагистым переулкам мозга,
Всверлите мне в сердце штопоры зрачков тугих и густых,
А я развешу мои слова, как рекламы, поразительно плоско
На верткие столбы интонаций простых.
Шлите в распечатанном рте поцелуи и бутерброды,
Пусть зазывит вернисаж запыленных глаз,
А я, хромой на канате, ударю канатом зевоты,
Как на арене пони, Вас.
Из Ваших поцелуев и из ласк протертых
Я в полоску сошью себе огромные штаны
И пойду кипятить в семиэтажных ретортах
Перекиси страсти и докуренные сны.
В голое небо всуну упреки,
Зацепив их за тучи, и, сломанный сам,
Переломаю моторам распухшие от водянки ноги.
И пусть по тротуару проскачет трам.
А город захрюкает из каменного стула.
Мне бросит плевки газовых фонарей,
И из подъездов заструятся на рельсы гула
Двугорбые женщины и писки детей.
И я, заложивший междометия наглости и крики
В ломбарде секунд и в пляшущей кладовой,
Выстираю надежды и взлохмаченные миги,
Глядя, как город подстриг мой вой
«Я не буду Вас компрометировать…»
Я не буду Вас компрометировать дешевыми объедками цветочными
А из уличных тротуаров сошью Вам платье,
Перетяну Вашу талью мостами прочными,
А эгретом будет труба на железном накате,
Электричеством вытку Вашу походку и улыбки,
Вверну в Ваши слова лампы в сто двадцать свечь,
А в глазах пусть наплещутся золотые рыбки,
И рекламы скользнут с провалившихся плеч.
А город в зимнем белом трико захохочет
И бросит вам в спину куски ресторанных меню.
И во рту моем закопошатся ломти непрожеванной ночи,
И я каракатицей по вашим губам просеменю.
А вы, нанизывая витрины на пальцы,
Обнаглевших трамваев двухэтажные звонки
Перецелуете, глядя, как валятся, валятся, валятся
Искренние минуты в наксероформленные зрачки.
И когда я, обезумевший. начну приниматься
К горящим грудям бульварных особняков,
Когда мертвое время с косым глазом китайца
Прожонглирует ножами башенных часов, —
Вы ничего не поймете, коллекционеры жира,
Статисты страсти, и шкатулки королевских душ
Хранящие прогнившую истину хромоногого мира,
А бравурный, бульварный, душный туш!
Так спрячьте-же запеленутые сердца в гардеробы,
Пронафталиньте Ваше хихиканье и увядший стон,
А я Вам брошу с крыш небоскреба
Наши зашнурованные привычки, как пару дохлых ворон.
«Кто-то на небе тарахтел звонком, и выскакивала…»
Кто-то на небе тарахтел звонком, и выскакивала
Звездная цифра… Вечер гонялся в голубом далеке
За днем рыжеватым, и за черный пиджак его
Ловила полночь, играя луной в бильбокэ.
Всё затушевалось, и стало хорошо потом.
Я пристально изучал хитрый крап
Дней неигранных, и над ресторанным шепотом
Город вздыбил изнуренный храп.
И совесть укорно твердила: Погибли с ним,
И Вы, и вскрывший письмо судьбы!
Галлюцинация! Раскаянье из сердца выплеснем
Прямо в морду земли, вставшей на дыбы
Сдернуть, скажите, сплин с кого?
Кому обещать гаерства, лекарства и царства?
Надев на ногу сапог полуострова Аппенинского,
Прошагаем к иррациональности Марса.
«Болтливые моторы пробормотали быстро…»
Болтливые моторы пробормотали быстро и на
Опущенную челюсть трамвая, прогрохотавшую по глянцу торца,
Попался шум несуразный, однобокий, неуклюже-выстроенный,
И вечер взглянул хитрее, чем глаз мертвеца.
Раскрывались, как раны, рамы и двери электро, и
Оттуда сочились гнойные массы изабелловых дам;
Разогревали душу газетными сенсациями некоторые,
А другие спрягали любовь по всем падежам и родам.