— Штурмуют, — заметил Сидоров, наблюдая, как пышнотелая и высокая мадам, отпихнув парнишку с повязкой дружинника на рукаве куртки, рывком устранила со своего пути серую дверь и проникла в тот самый кабинет.
— Что-то у них уже случилось, — констатировал Пётр Иванович, слыша, как она там орёт писклявым голоском:
— Та, до каких пор это будет продолжаться?!
— Кажется, мы не вовремя пришли, — заметил Сидоров, когда у того же кабинета плотной толпой сгрудились остальные старушки и разгалделись так, что могли заглушить старт ракеты, где громкость звука 190 децибел.
Пётр Иванович пошёл на прорыв. Вытащив из кармана своё удостоверение, он вклинился в эту шумную ораву, внеся в её ряды существенное замешательство. Крики становились всё тише, и, наконец, смолкли. Старушки очистили пространство перед дверью в кабинет участкового, заняли стулья, взяли на колени котомки и придвинули поближе посошки, чтобы не выпирали в проход. Когда Пётр Иванович «рассёк» агрессивную толпу и добрался, наконец, до нужного кабинета — вслед за ним «в струе» двинулся и Сидоров.
Участкового нашли взъерошенным. Он ёрзал, сидя за своим неновым столом и, нервничая, размашисто и коряво выписывал на листке принтерной бумаги некий текст. Едва узрев Серёгина, он устало поднял унылое лицо, выкруглил глазки и простонал:
— И у вас черти?
— Что? — удивился Пётр Иванович и тоже, в свою очередь выкруглил глазки.
— Они ко мне с самого утра выстроились и жалуются, что у них по ночам черти в домах возникают, — плакался участковый, калякая на своём листке ужасные каракули и перечёркивая написанный текст. — И вчера, и позавчера, и… С того момента, как обвалилась штольня — никак не успокою…
Едва услышав слово «штольня», Серёгин встрепенулся. Встрепенулся и Сидоров, который до этого топтался у двери и разглядывал постер группы «Любе» на стенке, рядом с коричневым стареньким шкафом.
— Вы сказали: «Штольня?!» — шумно выкрикнул Сидоров и подбежал к столу участкового, заставив его испугаться и чиркнуть через весь свой текст жирную прямую линию.
Пётр Иванович шикнул на несдержанного сержанта, а потом объяснил изумлённому участковому, кто они такие и назвал цель визита.
— А, — облегчённо выдохнул участковый, скомкав испорченную бумагу и достав новую. — Как только штольня в шахте Кона обвалилась, так все с улицы Грабовского приходят и талдычат, что у них в домах какие-то черти возникают. Я уже не знаю, что с ними делать… Только что одна ворвалась и начала костылём по столу стучать…
— Фью-ить! — присвистнул Сидоров, разглядев отчётливые вмятины на столешнице.
— А бомжи, — продолжал участковый, переписывая всё, что написал на испорченной бумаге в чистую. — Они в каждом подвале торчат. И почти все они — Васи, хотя по паспорту и не Васи никакие — им так удобно, Васями быть. Хотя, можно в заброшенный дом сходить, — участковый снова что-то напортачил в своих записях и теперь осторожненько срезал ошибку бритвочкой. — Они там себе тюленью лёжку организовали. Сколько раз уже вышибали и заколачивали, нет, всё равно, возвращаются…
У участкового была очень гуманная фамилия — Мирный. И выглядел он тоже гуманно — невысокого роста и нетолстый — не то, что здоровяк Подклюймуха. Он оставил свои записи в кабинете и поехал вместе с Петром Ивановичем и Сидоровым в заброшенный дом. Старушки на стульях у стены недовольно роптали, когда он проходил через их «строй», но Мирный им гуманно соврал:
— Мы едем осматривать штольню и выгонять чертей.
Заброшенный дом присоседился около самой шахты имени Кона. Вернее — через дорогу от неё, напротив забора, которым шахта была обнесена. Выглядел он, как и все заброшенные дома — ободранный, выщербленный временем и непогодой двухэтажный домишко с грубо заколоченными окнами и чёрными, замшелыми подтёками под дырявой крышей.
Оказавшись у логова бомжей, Мирный спрятал гуманизм подальше и занялся работой. Сначала он громогласно забухал в зелёную облезлую дверь, а потом — распахнул её и ворвался внутрь. Потревоженные бомжи недовольно бухтели, поднимаясь с вонючих драных тулупов — другой мебели тут не водилось.
— У, гражданин начальник… — вырвался из темноты дрожащий, перепуганный взвизг, и бухтение тут же прекратилось, водворив под прохудившуюся крышу развалюхи гробовую тишину.
— Фу… — Сидоров заткнул нос и дышал ртом.
Пётр Иванович тоже решил дышать ртом: витающие в этом воздухе ароматы бедности просто сводили с ума и лишали сознания.
Тут, во чреве покинутого строения, было сумрачно, словно в склепе, и поэтому Мирный выхватил фонарик и включил его, явив из темноты колоритного бомжару — заскорузлого такого, всего в бородище и в грязи. Освещенный, он барахтался на тряпках, как выловленный тритон, и одичало мычал.