– Уехал в Америку со своей матерью.
– Как это? – изумилась Лиза. – Твой сын уехал со своей матерью?
Я оторвалась от расчетов.
– Потом объясню, а сейчас сделай милость, не мешай. Видишь, деньги считаю.
– Ты же говорила, что их нет!
– На игрушки нет. Это на еду.
Лиза обиженно засопела. Я вновь взяла калькулятор, краем глаза наблюдая, как она вытаскивает из холодильника сыр. Потом она несколько раз пыталась привлечь меня к приготовлению еды, вскрикивая:
– Лампа, отрежь масло!
Или:
– Где лежит хлеб?
Но я не поддалась на провокации. Вмешалась только один раз, когда увидела, что Лиза пытается залить пакетик с «Ахматом» чуть теплой водой, а не крутым кипятком.
Примерно через полчаса мы сидели у нее в комнате. Перед нами на тарелочке лежали чудовищного вида бутерброды. Огромные, толстые, кое-как отрезанные кусищи белого хлеба, обмазанные сливочным маслом. Сверху красовались ломти сыра размером со словарь иностранных слов. В качестве украшения Лиза пристроила сверху крохотную веточку увядшей петрушки. И это желание украсить еду тронуло меня до глубины души.
Программа не обещала ничего хорошего, и мы, выбрав кассету про суперумного поросенка, уставились в экран. Лиза радостно хохотала, я улыбалась и пыталась доесть сырно-масляно-хлебную гору. Девочка-то неплохая, только очень избалована и ничего не умеет делать, да и откуда взяться навыкам, если ей до сих пор все подавали.
Около одиннадцати она безропотно умылась и легла. Я отметила, что она сама разобрала кровать, а не призвала меня, и крикнула:
– Спокойной ночи!
В районе полуночи мне захотелось пить, и я пошла на кухню, в комнате девочки раздался вздох.
– Ты не спишь? – удивилась я.
– Нет.
– Почему?
Лиза шмыгнула носом и промолчала. Впрочем, понятно, она привыкла укладываться около часу. Я вошла в детскую и велела:
– Давай спи спокойно.
– Меня папа всегда на ночь целовал, – прошептала она.
Я наклонилась и обняла девочку. Пахло от нее, как от шестимесячного щенка, – молоком, шампунем и чем-то приятным. Вспомнив наших мопсих Аду и Мулю, я вздохнула. Интересно, почему Разумовы не завели животных?
– Спи, детка, все будет хорошо.
Лиза напряженно сопела, потом попросила:
– Спой мне песенку.
– Песенку?
– Да, – прошептала девочка. – Анна Ивановна иногда уложит Ваню и ко мне заходит, колыбельную поет.
Я растерялась. Если чего и не знаю, так это колыбельных. Кирюшка никогда не просил ничего такого. Он любит перед сном поболтать о головоломках и кроссвордах. Вдруг из глубин памяти выплыли слова, и я невольно запела:
– Ай баю, баю, баю, не ложися на краю, придет серенький бычок, схватит Лизу за бочок, баю бай, баю бай…
В полной тишине мой голос звучал словно в соборе, ударяясь о стены. Девочка слегка повозилась в кровати и засопела. Я посидела еще пару минут, гладя ее по голове. Потом, удостоверившись, что мой великовозрастный младенец заснул, ушла к себе.
ГЛАВА 5
Утром я принялась обзванивать знакомых Лены. На свидание в тюрьму пускают не только близких родственников, и мне хотелось найти хоть кого-то, кто пришел бы и поддержал ее. На букве Д я поняла, что предпринимаю зряшные усилия. Реакция у всех была одинаковой. Сначала со мной мило разговаривали, но, лишь речь заходила о Лене и тюрьме, тон собеседников и собеседниц резко менялся. Друзья и подруги невразумительно мямлили о редкой занятости, отсутствии свободного времени. Кое-кто спешно уезжал, кое-кто страшно, просто смертельно болел. Лишь одна дама проявила честность и рявкнула:
– Никогда не звоните в наш дом. Мы с убийцей не хотим иметь никакого дела!
– Почему вы решили, что Лена убийца?
– Вчерашний «Московский комсомолец» читали? Нет? Так поинтересуйтесь! – И она со злостью швырнула трубку.
Я пошла к почтовому ящику, вытащила ворох газет и прочла заметку.
«Сегодня жене известного литератора Кондрата Разумова Елене предъявлено обвинение в убийстве мужа.
– Конечно, она отрицает свою вину, – сообщил нашему корреспонденту следователь Митрофанов, – но думаю, что под тяжестью улик ей придется сознаться. Вина Разумовой будет доказана полностью.
– Значит, вы считаете, что в этом громком преступлении виновата супруга?
– Без сомнений. Она единственная подозреваемая, и более того, у нас полно свидетелей».
Я отложила газету. Странное интервью. Насколько я знаю, никто не может быть объявлен виноватым, кроме как по приговору суда. До приговора любой обвиняемый считается невиновным. Крайне непрофессионально со стороны следователя делать подобные заявления. Но свою роль заметка сыграла. Похоже, что почти все знакомые отвернулись от Лены.
Я упорно продолжала набирать все новые и новые номера и через час знала: нет, не почти все отвернулись от Лены, а просто все, поголовно. Никто не хотел иметь дело с убийцей.
Разговор с матерью Лизы я оставила напоследок. Трубку подняли на пятнадцатый гудок, и хрипловатый голос сонно пробормотал:
– Алло.
– Позовите Сафонову Людмилу Николаевну.
– Я слушаю, – откровенно зевнула собеседница.
Но дрема моментально слетела с нее, как только она услышала про новости.
– Душенька, – запела она, – но я совершенно не могу взять Лизу!
– Почему?
– Во-первых, завтра в час дня я выхожу замуж и улетаю с мужем в свадебное путешествие. Как вы себе представляете медовый месяц вместе с ребенком-подростком?
Я молчала.
– И потом, – продолжала капризно Людмила, – я больше не являюсь матерью Лизы.
– Как это?
– Очень просто. При разводе девочка осталась с отцом. Ей был тогда год. Кондрат не давал мне отступного, пока я не согласилась на отказ от материнских прав.
– Отступного? – не поняла я.
– Дорогуша, – процедила Сафонова, – Кондрат был жуткий бабник, ловелас, любитель юбок. Будучи в браке со мной, он решил жениться на этой мелкой сучке Катьке Вавиловой, вот и предложил мне собирать чемодан. Но я не дура и потребовала отступного и ежемесячные алименты. Кондрат уже тогда печатался и в средствах не был стеснен. А он, в свою очередь, выдвинул условие – дочь остается с ним, причем я отказываюсь от нее официально, иначе денег не даст ни копейки. И что мне оставалось делать? Девочке лучше было у отца, он мог обеспечить ей нужный уровень жизни, а я нищая… Понятно?
Более чем, продала дочь и рада. Шмякнув трубкой о рычаг, я призадумалась: что теперь делать?
Поколебавшись минут пять, я позвонила следователю Митрофанову и нагло заявила:
– Надо поговорить.
– Вы кто? – изумился мужик.
– Близкая приятельница Славы Самоненко, Романова.
– И зачем я вам понадобился?
– Слава в больнице, с аппендицитом.
– Знаю.
– Когда примете меня?
– Да зачем?
– По телефону нельзя, – загадочно сообщила я.
– Приезжайте сейчас, – коротко бросил мужик.
Митрофанов оказался полноватым коротконогим парнем с нездорово отечным лицом. Либо пьет втихую, либо мучается почками. Маленькие глазки терялись под пышными, сросшимися на переносице бровями. Зато на голове волос было мало, и следователь старательно маскировал плешь, зачесывая волосы сбоку. Рот у него был презрительно сжат и напоминал куриную гузку. Словом, Митрофанов мне решительно не понравился. Как и я ему, потому что мужик окинул меня оценивающим взглядом и холодно поинтересовался:
– Чему обязан?
– Разрешите мне свидание с Разумовой.
– Это еще зачем?
Минут десять я уговаривала мужика, приводя те или иные аргументы, но сломался он только тогда, когда дверь в кабинет распахнулась и вошел Леня Меньшов. Я не приятельствую с ним, как со Славой и Володей, но все же знакома.
– Лампа? – удивился Меньшов. – Славка-то в Боткинской, слыхала?
Я кивнула.
– Ты ее знаешь? – поинтересовался Митрофанов.
– Конечно, – засмеялся Ленька. – Это мать Славкиного сыночка.
Митрофанов чуть не упал со стула.
– Мать сына?!
– Да я шучу, – объяснил Леня. – У Лампы дома живут два мопса, вот она Славкиной жене и подарила щенка, Вальтера. А Самоненко совсем с ума съехал, всем рассказывает про «сыночка», фотографии под нос сует. Неужели тебе альбомчик не показывал: Вальтер на диване, Вальтер с мячом, Вальтер спит…