И тогда, взвизгнув, выхватил маузер, большим пальцем вздернул предохранитель и нажал спуск…
Четыре пары рук мгновенно разжались, он успел увидеть «будто ватные лица» и «желтую плиту каменного пола, разбитую выстрелом». И, не раздумывая, «спрыгнул с высоты второго этажа на клумбы ярко-красных георгинов».
Несколько дней не ходил в школу. Ждал прихода милиции. Вместо милиции ввалились ребята из параллельного, «плебейского», класса. Оказалось, они припугнули Федьку и всех: если кто проболтается - «темная».
…То был его первый выстрел.
А жизнь шла на редкость занудливая. Газеты печатали нескончаемые речи Керенского: «В настоящее время… государство находится на краю гибели… Временное правительство и я в том числе…»
И вдруг что это? После очередной речи премьера в «Нижегородском листке» от 26 октября полуизвещение-полуизвинение: другие материалы «вследствие занятия большевиками «Петроградского телеграфного агентства» нами не получены…».
А на следующий день, когда вновь был открыт большевистский клуб, принесли другую газету: «Сдача Зимнего дворца»: «…большевики предъявили правительству ультиматум под угрозой обстрела с «Авроры» и Петропавловской крепости… правительство всеми покинуто. Ожидавшееся подкрепление не пришло…»
По дневнику «Товарищ» увидел: сам он 25 октября, после фильма у Рейста, затеял со Шныровым на улице поединок на палках и был огорчен, что их заметил директор, а большевики в это время, наверное, занимали Зимний и телеграф…
Однажды вечером в клубе, в тесных сенях, двое рабочих отбивали молотками доски от ящика с винтовками. Формировалась патрульная группа, и нужен был связной.
«Кого послать?» - спросил незнакомый комитетчик. «Ну, из своих кого-нибудь, кто под руку подвернется».
И тогда он крикнул: «Я подвернусь под руку!» - «Ну возьмите хоть его! Он быстро бегает». И тогда он сказал: «Все берут винтовки - и я возьму… Что я, хуже других?» И, выхватив из ящика трехлинейку, пустился вдогонку за сходившими с крыльца дружинниками.
Его появление на улице с винтовкой наделало переполоху. Двери многих домов перед ним навсегда захлопнулись. «Что у него, совсем еще мальчишки, может быть общего с этими большевиками?» - шептали за его спиной. И даже мама, которая все умела понять, умоляла:
- Побереги себя… Ну куда ты так торопишься? * А ею уже понесло… Он продолжал ходить в школу.
Писал на уроке сочинение, отказывался отвечать немке, но старательно учил французский, выпрашивал, как член классного комитета, вместо рисования танцы, не пропускал (свобода!) ни одной ленты у Рейста, бегал на кадетские лекции и собрания, но в точно обусловленный час появлялся в большевистском уездкоме.
Во время осадного положения, когда по ночам то и дело возникала стрельба, они с Березиным ходили патрулем по притихшим улицам.
Как- то вечером стоял на посту у соборной площади. Приметив (уже начался комендантский час) человека в фуражке и шинели, который намеревался скользнуть в переулок, вскинул винтовку.
- Стой! Кто идет?! Пропуск! (Затвор у него на всякий случай был взведен давно.)
Человек робко приблизился.
- Это… вы? - изумленно спросил о н, узнав школьного инспектора Лебяжьева. Не было в училище ни одного мальчишки, которого бы инспектор хоть за что-нибудь не «казнил». А в прошлом году Лебяжьев настаивал на его исключении «за организацию протеста на уроке законоучителя».
- Я… - упавшим голосом ответил Лебяжьев.
И тогда он произнес ту самую фразу, которую слышал всякий раз, когда Лебяжьев ловил их у кинематографа.
- Нельзя, - сурово сказал он инспектору, - разгуливать по ночам… Извольте отправиться домой…
…Это было сумасшедшее, неповторимое, очень радостное время.
Говорили: «Нужно знать народный эпос» - читал «Калевалу». В училище ставили «Игроков» Гоголя - играл обманутого обманщика Глова. Голодали раненые в госпиталях - он ходил с большой монашьей кружкой на вокзал. Ему охотно подавали. А по субботам непременно у Гоппиусов. Мария Валерьяновна по давней традиции собирала молодежь. Читали и обсуждали рефераты. Говорили о будущем. Особенно Женька: «Ребята, представляете?! Еще десять лет, и уже коммунизм… Мать, представляешь? Ты еще будешь молодая. Бросишь давать свои уроки. И мы с тобою просто немножко поездим…»
- Ласково - Мать! - Марию Валерьяновну (правда, между собой) звали все кружковцы, звали и под влиянием прочитанного недавно романа Горького, звали и потому, что Мария Валерьяновна выводила в люди не одного только Женьку.
Березин в свои восемнадцать лет стал председателем Арзамасского горкома партии, Алеша Зиновьев - секретарем горкома и чуть позже - председателем прифронтовой чрезвычайки.
МАМИНА ХИТРОСТЬ
Вскоре вовсе потерял покой: задумал ехать на фронт.
«Ах, папа, - жаловался он год назад, в июне семнадцатого, - к нам всякие новшества проникают с большим трудом, и вообще Арзамас представляет из себя не что иное, как яму. И в самом деле, чтобы здесь люди жили общественной жизнью, чтобы их захватили текущие события - да никогда!» Революция, казалось, скоро кончится, а он еще ничего не успел и не повидал. И хотя за год многое изменилось: в августе семнадцатого его приняли в партию (для начала с правом совещательного голоса), когда в городе открылась первая за всю историю Арзамаса газета «Молот», Галка, назначенный редактором, взял его к себе секретарем, из газеты через два месяца направили делопроизводителем в уездный комитет партии, - все было не по нем.
Пробовал это объяснить - Мария Валерьяновна и новый председатель горкома Вавилов обиделись. Алеша же Зиновьев на него даже накричал: «В городе не хватает грамотных людей!»
Он подчинился, делал все быстро и аккуратно, но самым радостным для него, четырнадцатилетнего, были занятия по военной подготовке в группе партактива.
Он маршировал, ползал, колол чучело, разбирал, чистил, собирал винтовку, ожидая главного - когда начнутся стрельбы. Глаз у него был верный. И бывший солдат мировой, а ныне инструктор, Туроносов остался им доволен. И, пройдя за месяц полный курс туроносовских наук, он тут же чуть не уехал на фронт. Получилось это так.
Он зачем- то пришел на вокзал. На запасном пути стоял эшелон. А рядом на площадке под гармошку лихо плясал мальчишка в полной красноармейской форме, с чубом под Козьму Пруткова, а другие красноармейцы прихлопывали в такт и кричали плясуну: «Пашка!.. Давай, Пашка!.. Давай, Цыганок!..»
И Пашка «давал». И только видно было, как вслед убыстряющейся музыке взлетали, на мгновенье отрываясь от земли, Пашкины ноги в сапогах с почти игрушечными шпорами.
Наконец Пашка сделал цирковой «комплимент», серьезно поклонился и побрел куда-то в сторону.
Тут он с Пашкою и познакомился. Родом Цыганок был из Торжка. Настоящая фамилия его была Никитин. В отряд попал потому, что взял матрос Гладильщиков, которому Пашка в прошлом году, занимаясь извозом, помог поймать одного офицера.
- А если я попрошусь?… - неуверенно произнес он.
- Пойдем, - предложил Пашка. Пришли в купе к Гладильщикову:
- Товарищ комиссар, парнишку возьмите, - жалобно попросил Цыганок. - Хороший парнишка.
- Командир не разрешит…
- Ну мы, можно, сходим к командиру? - не отступал Пашка.
Командир снял с него форменный допрос, но, узнав, что отец у него командовал полком, теперь же комиссар, а сам он умеет стрелять и ездить верхом, смягчился:
- Принимай, Павел, себе нового товарища!.. - И уже вдогонку: - А лет-то тебе, Аркадий, сколько?
- Четырнадцать! - радостно ответил он.
- Четырнадцать?! - изумился командир. - Тогда, брат Аркадий, подрасти… Я думал, тебе хотя бы шестнадцать.
- Соврать не мог?! - набросился на него Пашка, когда спрыгнули на полотно. - Документ у тебя он требовал, что да?…
С Пашкой Никитиным они после снова встретились - уже в Хакасии.
…О том, что чуть не уехал с кавалерийским отрядом, проговорился за столом. О н уже настолько привык, что мама не вмешивается в его дела, что был уверен: она и здесь ему ничего не скажет. А вышло иначе.