И только увидев у знакомых открытку отца, которая кончалась так: «Маргарите Михайловне шлю свой привет, и, бог весть, не последний ли?» - понял, с какими мыслями все это время на самом деле жил отец.
И однажды твердо решил: «Еду к папе на фронт. Буду с ним рядом, что бы ни случилось.»
Поднакопил денег. Весь вечер накануне, конечно, не объясняя своих намерений, проговорил с Талкой, наказывая не огорчать маму (у нее и так теперь будет много забот) и подробно писать на фронт папе. Талка соглашалась. Она была послушной сестрой.
Утром, спрятав школьную сумку, махнул вместо реального на вокзал. Там стояло несколько эшелонов. Какой из них на фронт, спрашивать не стал (могли принять за шпиона!) и, посмотрев, в котором же едут солдаты, пристроился на подножку.
Солдаты, как выяснилось, ехали на отдых в тыл. Его высадили на первой же остановке - станция Кудъма. В холодном станционном зале заночевал. А днем прочел в газете: пропал мальчик, крупный, светлоголовый, голубые глаза, длинные ресницы. На левой щеке узкий шрам…
И когда в лесной избушке его опознал усердный жандарм, он и сам был этому рад: на фронт ему уже не хотелось, а сильно хотелось домой, «но самому вернуться было стыдно».
…В школе, на уроке географии, его вызвали к доске.
«Скажите, молодой человек, - неожиданно попросил его учитель, - на какой это вы фронт убежать хотели: на японский, что ли?…»[2]
Единственным человеком в училище, кто с сочувствием отнесся к неудачному его побегу, был классный наставник и преподаватель словесности Николай Николаевич Соколов, который не стал иронизировать или смеяться, а пригласил его к себе домой.
УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ
Соколов был необычной и долгое время загадочной фигурой[3]. Самый образованный человек в городе (по слухам, знал около десяти языков, в том числе китайский), он мог преподавать в столичном университете, а вел словесность в арзамасском реальном. На уроке удивлял смелостью суждений, а дружил с духовенством, был частым гостем в церкви и купеческих особняках и всюду появлялся только в форме.
Выглядел Соколов неприступно и строго: очки, подстриженная черная бородка, болезненно-бледное, словно бы муками истерзанное, лицо, а на квартире у себя, что ни день, собирал ребят. Ходил он быстро, чуть подпрыгивая, как птица. И мальчишки ласково прозвали его Галкой.
Галка снимал квартиру на Новоплотинной (в доме попа Никольского). В комнатах его стояла низкая, по чертежам самого Галки, сделанная мебель, шкафы с книгами. А в отдельном помещении была столярная мастерская.
После обеда в комнаты набивались ребята. Кому было далеко идти, здесь же обедал. Готовили Галке хозяева - и всегда в расчете на гостей с завидным аппетитом.
Дома Галка наконец снимал мундир, делался приветливее и мягче. Каждому находил занятие. А на верстаке своем учил мальчишек мастерить ящики, шкатулки, клетки.
И в тот вечер, когда он впервые попал к учителю на квартиру, Галка не вел никаких утешительных бесед - просто показал на книжные шкафы: «Посмотри…»
Он высмотрел Жюля Верна и Марка Твена и стал бывать у Галки каждый день. Мама говорила: «Это неудобно». А он ничего не мог с собой поделать.
Галка давал домой ребятам инструменты, подзорную трубу, дорогие лыжи, кораллы, звучащие раковины, диковинные камешки и много других вещей, которые, видимо, были связаны для него с какими-го воспоминаниями, но Николай Николаевич умел и любил доставлять радость. И если что-то нечаянно ломалось, Галка успокаивал и с веселой улыбкой говорил, что ничего страшного, тем более, что вещь ему сильно надоела. И когда кто-то из родителей купил и принес дорогую безделушку взамен разбитой, Галка отказался ее взять.
Уроки Николая Николаевича любили: он много рассказывал и по-особенному спрашивал. Было интересно со всеми думать и отвечать. Он жалел, когда раздавался звонок, и, помогая Галке донести связки тетрадей а книг, продолжал спорить по дороге домой. Чтобы досказать, входил «на минуточку» в квартиру, оставаясь у Галки уже до позднего вечера, здесь же делая уроки, а утром уже снова стоял у крыльца, чтобы снова помочь Николаю Николаевичу донести все до школы и поделиться мыслями, которые пришли в голову ночью.
…Пока был дома отец, жили славно, весело. Вечерами все в том же палисаднике отец пел своим низким, мягким баритоном «Дивлюсь я на небо» и «Як умру, то поховайте», тетка всегда одну и ту же «Наш костер в тумане светит». Мама и Катюшка ей подпевали.
Зато мама, как никто, читала стихи. Иногда, немного шутливые, писала сама. Он тоже, подражая, совсем еще маленький, стал сочинять. И после одно сочинение в классе написал стихами. Галка, раздавая проверенные работы, обстоятельство это отметил, но вопреки его ожиданиям не восхитился. «Стихи плохие», - тихо и мягко, словно сожалея, что они плохие, произнес учитель.
Зато когда принес сочинение на свободную тему «Старый друг - лучше новых двух», Николай Николаевич признал работу «бесподобной». Сказал, что будет читать ее даже в других классах. И, помолчав, тихо добавил: «Мне, Голиков, кажется, что у вас есть дарование…» На уроках Галка всем говорил «вы».)
С той поры Галка выделял его, как человека «со способностями». Беседы с ним делались все доверительнее, что не мешало ему получать двойки по другим предметам. И когда мама упрекнула его за очередную двойку по чистописанию, даже обиделся:
- И подумаешь, какая наука - чистописание. Я в писатели вовсе не готовлюсь.
- А к чему ты готовишься?… Почему опять инспектор пишет, что ты по пожарной лестнице залез на крышу шкоды?… Что ты - в трубочисты готовишься?
- Нет, ни в художники, ни в писатели, ни в трубочисты… Я буду матросом.
ВЕСЕЛОЕ ВРЕМЯ
Читал газеты с описаниями подвигов. В школе на молитве о даровании победы пел громче всех. И его только удивляло, что сообщения с фронта при такой храбрости войска становятся все скромнее, а списки убитых, раненых и пропавших без вести занимают в газетах все больше места.
Арзамас наводнили беженцы. В лавках с ночи выстраивались хвосты. Оптовый склад Н. С. Моргунова призывал беречь «здоровье и деньги»: «Фруктовый чай дешевле, вкуснее и полезнее китайского».
«Нижегородский листок» печатал выступления ораторов Государственной думы о том, что надо «внимательно относиться к хозяйственным нуждам отдельных районов. Так, например, значительная часть скота в северном районе была убита только потому, что недоставало корма, а между тем в других районах корм имелся. Его нужно было только перевезти…»
Один из купеческих сыновей пришел в школу заплаканный: получил от отца по морде. Оказывается, выручку из лавок домой приносили мешками, и «бедные родители» не успевали сами считать.
Каждый день публиковались «всеподданнейшие депеши Державному Вождю»: «Мы восторженно гордимся… под доблестным руководством Верховного Главнокомандующего… в годину Великой народной войны… одушевленные твердой верой… чувства беспредельной любви и преданности…», пока в марте семнадцатого в реальном училище во время уроков вдруг не заперли все двери. Никто не мог ничего понять, но тут маленькую площадь у памятника Ступину заполнила демонстрация.
Старшеклассники открыли окна на первом этаже и стали без пальто прыгать в снег. Он тоже прыгнул.
Поднявшись на крыльцо соседнего дома, рабочий-кожевнак во всеуслышание заявил: «Царь, виновник трагедии на Ходынке и кровавых событий пятого года, царь виновник Ленского расстрела и теперешних поражений в войне, - низложен и подписал отречение! Вместо него будет Временное правительство!»
Сначала даже не понял: хорошо это или плохо? А главное - как с войной? Очень ждал отца. Но из других выступлений выходило, что без царя освобожденный народ станет воевать с удвоенной силой… Газеты, которые недавно публиковали «всеподданнейшие депеши», теперь печатали телеграммы новому «дорогому вождю».