И они появились... Я поднял голову и даже икнул от удивления.
Это были те самые полубоги - русый и смуглый. Зеленые глаза одного и темные другого смотрели спокойно и печально. Они были в голубоватой чешуйчатой одежде, но на этот раз без шлемов и волосы их свободно падали на плечи. Стояли они у изогнутой стены, а позади них был открыт большой круглый люк. Смуглый держал в руках два круглых блюда... Впрочем, я только тогда сделал открытие, что "смуглый" был в сущности "смуглой". И, честно признаться, загляделся на это существо: несколько удлиненное лицо почти коричневого цвета, великолепный греческий нос, высокий нежный лоб, полные губы, большие карие глаза с длинными темными (надеюсь, естественными) ресницами... Ах, неужели женскую красоту можно описать!
И эта фигура - высокая и женственная, тело, - плотно охваченное чешуйчатой материей - просто-таки сирена, вышедшая из морских глубин, чтобы доказать, что вместо хвоста у нее прекрасные стройные ноги. Нефертити с телом мифической сирены. Я всегда представлял себе именно так женскую красоту (пусть простят меня моя белокурая Ан-Мари-Селестин и черноокая Роз Дюбуа из "Абе Сиейе", которая находила, что я - интересный мужчина, несмотря на длинноватый кривой нос).
С неповторимой грацией женщина поставила оба блюда передо мной, в воздухе, на высоте стола и отстранилась, продолжая смотреть печально и холодно. Мужчина также не отрывал от меня взгляда. Почувствовав себя неловко, я встал.
- Извините, кто вы? - услышал я свой голос, немного хриплый от волнения. - Где я нахожусь?
Они переглянулись. Женщина протянула руку, указывая на блюдо и тут же исчезла в открытом люке. Мужчина последовал за ней.
Люк медленно и бесшумно закрылся - в стене от него не осталось и следа.
И снова я остался один. Все произошло так быстро, что я не уверен, было ли это на самом деле. Но два блюда стояли передо мной.
В одном - какая-то каша коричневого цвета, полупрозрачная, напоминающая желе из телятины, в другом - горка зеленоватых шариков, размером с каштаны, довольно-таки сомнительного вида. Что было первым блюдом, а что - десертом? Для француза этот вопрос очень важен, если он не хочет утратить чувство гармонии. Сначала я уплел шарики - у них был вкус банана с тертыми орехами. Потом приступил к коричневой каше. Но, как видно, я все-таки ошибся, потому что она была соленой и пахла сельдереем... Ничего, в следующий раз исправлю ошибку.
Что оставалось мне, кроме как вытянуться на силовой или черт ее знает какой кровати и ждать дальнейшего развития событий?
Так я и сделал.
Мне снилось, что я лежу на лужайке в Версале и пытаюсь уснуть, а рядом сидит Ан-Мари в светлом платье, такая, какой я запомнил ее еще до женитьбы. Ан-Мари щекотала длинной тонкой травинкой мое лицо. Вначале мне было приятно, но потом я начал злиться: не могу ни закричать, ни протянуть руки, чтобы убрать травинку с лица. Мне даже показалось, что я парализован и осужден вечно лежать так неподвижно, видя только белые облака на небе, а травинка будет вечно ползать по коже и я не смогу даже почесаться.
Я проснулся. Надо мной склонилась смуглая Нефертити - прядь ее длинных волос касалась моего лица. Видя, что я открыл глаза, она отстранилась и прижала руки к груди, будто извиняясь. Теперь она была одета в короткую белую тунику, закрытую по самую шею, и я пожалел о том рыбьем костюме, не скрывающем почти ничего. Зато ее смуглые ноги, обнаженные, обутые в серебристые сандалии, были очаровательны.
Я захотел встать, но она знаком попросила меня остаться лежать и вытащила откуда-то небольшую белую коробочку, на которой было несколько циферблатов. К коробочке был прикреплен тоненький кабель, на конце которого висело что-то прозрачное, наподобие медицинской банки. Нефертити опять склонилась надо мной и прижала банку к левой стороне моей груди: стрелки циферблатов задвигались.
Она переместила банку на желудок. Таким же образом исследовала голову и ноги, включительно даже мои босые пятки. Сомнения не было - это медицинский осмотр. Моя догадка, что я нахожусь в больнице, подтвердилась. Вопрос только - в какой больнице?
Я встал, ожидая, что дама заговорит первой, но она молча смотрела на меня, и под этим взглядом я скорее чувствовал себя подопытным кроликом, чем гражданином Франции.
- Мадам, - сказал я. - Будьте так любезны сказать, где я нахожусь? Впрочем, разрешите представиться...
Я представился. Она не сделала ни одного движения. Лицо ее оставалось все таким же печальным и непроницаемым. Может быть, она не понимала моего языка, и это было естественно. Но, почему, по крайней мере, она не улыбнулась, не издала ни единого звука, не пошевельнулась?
Еще ребенком я проявлял способности полиглота. И теперь задал свой вопрос и представился по-английски, по-немецки, по-испански, по-итальянски, по-русски, по-польски, по-турецки, по-арабски, по-китайски, на пяти индийских языках, на трех африканских - результат был все тот же. Мне пришлось вернуться к своему родному языку, что всегда происходило, когда я очень нервничал.
- Мадам, если вы - живой человек, вы, вероятно, умеете говорить... В конце концов, я - гражданин цивилизованной страны и имею право знать...
Похоже, вид мой был не особенно любезным, потому что она подняла руки перед грудью ладонями наружу и в глазах ее появилась кроткая мольба. Потом она взяла свой аппаратик и ушла.
Эти посещения повторялись несколько раз, вместе с осмотрами, а затем длительный период я не видел ни Нефертити, ни ее богоподобного спутника. Просыпаясь, я находил еду на невидимом столике у своей невидимой кровати. Ел. После чего начинал бесконечные прогулки по белой келье, все ускоряя темп. Когда голова начинала кружиться, я менял направление ходьбы. Или сидел и качался на удивительных стульях, которые всегда были подо мной. Тогда у меня вошло в привычку размышлять в слух.
Это однообразие едва не свело меня с ума, вопреки тому, что мы, французы, привыкли к нему в нероновско-тибериевской Франции. Оно было законом, которому подчинялось все: увеселения, одежда, песни, уличные украшения, литература, даже цирковое искусство. Так, например, единственным содержанием клоунад было подражание животным, главным образом, диким, потому что власти опасались, как бы подражание домашним животным косвенно не затронуло достоинства нации. И не удивительно, что в последнее время французы очень хорошо усвоили обезьяньи крики на площадях, змеиное шипенье в темных углах, глупое посвистывание щеглов, волчий вой и так далее - все то, что наши социологи рассматривали, как явное обогащение французского духа. И в самом деле, здесь я пользовался относительной свободой и мог кукарекать, мычать, реветь и лаять, сколько душе угодно. Но и это едва ли спасло бы меня от жестокой ровной белизны моей кельи, от идиотского цикла "сон - еда - прогулки".
Моя закалка в качестве француза соответствующей эпохи все-таки помогла мне дождаться известных перемен. В один прекрасный день (в сущности, откуда мне знать день или ночь) люк на длинной стене открылся и в его рамке, как в старинном медальоне, появилась Нефертити и ее белокурый спутник. Он тоже был в тунике, и это весьма озадачило меня - я не знал такой страны, где мужчины ходят и платьицах. Наоборот, во всем мире женщины все успешнее пользовались брюками, полагая, что это дает им какие-то преимущества, если не в любви, то. по крайней мере, в беге на короткие дистанции.
Впрочем, оба были прекрасны, как всегда. Их печальные глаза смотрели на меня с бесконечной добротой, но я был в плохом настроении, поэтому встал, вежливо поклонился и сказал:
- Дамы и господа! Позвольте мне под конец, потому что конец уже очень близок, поздравить вас с вашей выдержкой. Моя - уже на исходе. Если вы в течении одной минуты не объясните мне, где я, и что меня ожидает, я буду вынужден сломать первую же шею, которая попадется под руку.
С моей стороны эта угроза была по меньшей мере легкомысленна, имея в виду рост и бицепсы белокурого Аполлона, но у меня не было выбора. Более того, боясь, что меня не поймут, я сделал несколько обезьяньих жестов, усвоенных из клоунад французских цирков, потом заржал и направился к ним с кулаками. Поступал я по принципу: лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас.