ет плечами. Здравствуйте, говорит он, усаживаясь в машину, присланную устроителями Московской Международной Ярмарки выставки 2008 года под Патронажем Правительства Российской Федерации и Мэрии Москвы, и всю дорогу треплется с водителем о родине. Я ведь из Кишинева. Да ну, говорит Лоринков, и они с водителем разговаривают — Москва большая, и Лоринкова поражает то, что они едут два часа, этого времени ему было бы достаточно для того, чтобы покинуть Молдавию и попасть в Румынию, например, — о Долине Роз, и проспекте Штефана, об озерах, о зелени и вине. Стандартный набор. Как и все эмигранты, водитель ностальгирует и Лоринков не без язвительности предлагает ему поменяться. Только чем? Жизнями, — думает Лоринков, — он бы не хотел, проблема только в месте, в котором он находится, в Кишиневе, который ему, пожалуй, опостылел. А вот, говорит водитель. А как-то. А помню. А еще. Как же. Ну да, кивает Лоринков, и голова его склоняется все ниже. Почти засыпает. Он любит покидать город, ему нравиться попадать в незнакомые места — незнакомое для него то, где он не может с закрытыми глазами найти дорогу, — и чувствовать себя чужим. Император чужаков. Вот он кто я, думает писатель Лоринков, которого привозят, наконец, сквозь все ужасные московские пробки — что вы, это еще ерунда, через пробки мы бы не попали вообще, говорит водитель, — довозят до гостиницы, где он остается, наконец, в любимом своем состоянии. Одиночество. Он облегченно вздыхает и потягивается. Жена писателя Лоринкова синхронно с ним вздыхает, и отправляет с кухни сына, который, после полутора часов ожесточенной возни, справляется с кусочком бифштекса и половинкой яйца. Мальчишка не ест. Будь дома муж… Впрочем, будь дома муж, мальчишка все равно бы не ел, трезво оценивает воспитательные способности писателя Лоринкова жена. В доме тихо, сын возится в детской комнате с игрушками, которые ему надарили на недавний день рождения, и телефон на стойке между кухней и комнатой вибрирует от полученного сообщения. Долетел, значит. Писатель Лоринков раздевается и ходит по номеру: к счастью, здесь есть ванная с горячей водой и штопор, и больше ему ничего не нужно, так что Лоринков с удивлением просматривает листы на столе у окна. Программа ярмарки. Лоринков пожимает плечами, и изучает расписание, хотя понятия не имеет, зачем он здесь, это, должно быть, загадка и для самих устроителей. Позвонили из посольства. Писателю Лоринкову пришлось пойти туда в обеденный перерыв — к красивому большому зданию рядом с медицинским университетом, его первый камень заложил пошатывающийся после Криковских подвалов Ельцин и спаивавший его, как молдаванину и положено, президент Лучинский, — и он получил там папку. С приглашением. Уважаемый Владимир Владимирович, было написано там, а дальше Лоринков не помнил, потому что не взял с собой бумажку, а просто переписал время и название гостиницы, а еще место, где следует получить деньги на билет. Фестиваль начинается завтра. В номере пахнет черникой. Это Лоринков, опытный холостяк, который в незнакомом помещении ищет ванную, туалет, и холодильник, а еще самое удобное место для сна, — и еще он некстати думает, что никогда больше не женится, как бы дальше не сложился его брак, — находит поблизости супермаркет с названием, сразу вылетевшим у него из головы. Долго ходит между полками, наслаждаясь. Дитя перестройки, Лоринков не застал советского изобилия семидесятых годов, он любит, когда еды вдоволь. Здесь — много. Лоринков набирает полную корзину, и успокаивается, благоразумно решив не рассказывать об этом жене, которая и так негодует из-за пятидесяти килограммов макарон в чулане, но ведь это запас, что она понимает. Карман не тянет. По магазину прогуливаются вялые женщины с «акающим» акцентом, который, впрочем, Лоринкова лишь умиляет. Не позвонить ли тете-москвичке? Но эту мысль он гонит — сразу же за мыслью прикупить пакет дорогущей свеклы в вакууме, — потому что оживлять мертвецов следует лишь пророкам. А он всего лишь писатель. А тетка для него метафизический мертвец, они не разговаривали почти двадцать лет. Ко всему еще он и бывший писатель, о чем, впрочем, не догадывается Федеральное агентство по делам печати и книгоиздания при Правительстве Российской Федерации. Кто у них там главный. Спустя год главным у них становится уважаемый Владимир Владимирович — не Лоринков — и уже он заходит в тот самый магазин, по соседству с которым жил он, Лоринков. Писатель радуется. Ира, Ира, кричит он жене, которая в ванной сушит волосы феном, ты посмотри только, Путин зашел в тот самый магазин, где я жил. Фен шумит. Лоринков говорит все это раз пять, прежде чем жена услышит, а когда она услышит и выйдет, показывать уже станут сюжет о литовце, сделавшем у себя на хуторе самодельную подводную лодку. Лоринков пересказывает. Открыть шампанское? Чего ты злишься, злится Лоринков, хотя жена злится потому, что он помешал ей сушить волосы. Ты все время не в настроении, говорит он ей. Ты все время не в настроении, говорит она ему. Они оба все время не в настроении. Любое слово оборачивается ссорой. Вспышки справа и слева, Лоринков чувствует себя пленным, которого пустили по минному полю, и боится шага сделать, и это его так утомляет, что он, — словно решившийся умереть обреченный, — иногда припускает бегом. Жена негодует. Тебе следовало бы бережнее относиться ко мне, говорит Лоринков, потому что мое занятие связано с высочайшей деятельностью нервной системы. Удивленный взгляд. Ну, я книги пишу, в конце концов, говорит он. Похоже, это становится уже легендой прикрытия, думает он позже, пытаясь припомнить, когда и что написал в последний раз. Лоринков погружается в вакуум. Почтовый ящик пуст, издатели не пишут, литературные агенты молчат, в папке «Новые книги» не появляется ни одной строки, он молчит целыми днями, развязывая язык лишь для препирательств с женой. Любой невинный разговор оканчивается разбирательствами, они могут начать со способа заварки чая и закончить позапрошлогодним проступком. Как правило, Лоринкова. Вынужденный защищаться, на замечание о пролитой воде — а так ли это важно, чтобы его делать, думает позже, — сразу же отвечает упреком в опоздании на ту вечеринку, ну, когда мы еще не были женаты, помнишь?! Достигают вершин. Постепенно доходят до трех ходов. Дорогой, не мог бы ты… С удовольствием, дорогая… Что за тон?! Но это еще не предел. Два хода. Дорогая, нельзя ли… К чему такая язвительность?! В доме наступает молчание, шумят лишь дети. У них получается. К счастью для обоих, приходит письмо от федерального агентства по книгопечатанию и чему-то там еще. Это спасение. Наконец-то они могут оставить друг друга в покое, и Лоринков летит в Москву, ежась в прохладном воздухе аэросудна, и поглядывая на облака под ногами с легким испугом. Боится высоты. В гостинице, удивляя себя самого, раскладывает все вещи в шкафу — аккуратно, по полкам и вешалкам, — и спускается вниз, ищет магазин, находит. Ира, Ира, черт побери, посмотри, сам Путин зашел в тот самый магазин, где я когда-то… Тот самый стенд с сырами. Ну и ну! Премьер-министр Владимир Владимирович Путин говорит что-то строго в экран телевизора, а писатель Владимир Владимирович Лоринков качает головой. И ведь у них дешевле. Среди покупок Лоринкова в тот вечер ни одной бутылки спиртного, чем он удивляет себя за этот вечер уже второй раз. Возвращается в номер, ест, и чувствует благоухание черники, — это джем, — даже когда выбрасывает банку, и, распахнув окно, глядит на невероятно широкую, в пять проспектов Штефана Великого, улицу. Дрожат огни. Уже стемнело, и Лоринкову не остается ничего, кроме как раздеться и пойти в душ, а потом свалиться на кровать, и, лежа на спине, дремать, пока он не слышит какой-то неприятный звук. Это храп. Он значит, что писатель Лоринков наконец-то уснул и, стало быть, ему следует сейчас повернуться набок, чтобы не храпеть всю ночь, мешая жене и детям, так что он послушно поворачивается на бок. Но в номере пусто. Значит, он может лежать, как лежал. Невероятное чувство свободы постигает писателя Лоринкова во сне. Он уходит на дно сна с достоинством, как корабль, ведший сражение до конца, чей экипаж принял решение затонуть; судно, открывшее трюмы, а не получившее пробоину, и кувыркающееся, словно паяц. В номере мелькают тени и свет, это стена напротив окна словно зеркало, ловит ночную Москву, и несколько раз Лоринков, — который просыпается, чтобы выпить воды, — шарахается от словно бы живых сцен. Ночные кошмары. Иногда дома ему снится, что начинается землетрясение, и жена, недоуменно моргая, глядит, как вскочивший во сне Лоринков стоит над ней и детьми, подняв руки кверху, — словно Атлант, совершивший фальстарт. Жена терпеливо вздыхает, и снова ложится. Потолок не удержишь. Это мы еще посмотрим, говорит Лоринков, бинтует локти и навешивает на штангу в спортивном зале все больше и больше дисков. Гриф гнется.