ое, продолжает копать. Попадаются дети. Это вызывает в молдаванине Дедушке Четвертом ужас, и он крестится, бормочет себе под нос молитвы. Все равно копает. Знакомая одежда. Встряхнув отца за грудки, Дедушка Четвертый видит знакомые черты, и успокаивается — все-таки узнал. Вытаскивает тело. Счищает землю, и волочет отца наверх, где его ждет повозка. Спасибо, господа. Угодливо кланяется солдатам, а те, посмеиваясь, спрашивают — куда, кретин. Что-то еще? Дедушка Четвертый суетливо хватается за кошелек, деньги, конечно, принимают, но объясняют — надо бы закопать то, что выкопал. Дедушка Четвертый спускается в овраг, падая на спину и обдирая одежду, — складывает тела обратно, засыпает землей, — детей складывает почему-то отдельно, что, порядок решил навести, издевается кто-то наверху. Солдаты хохочут. Заканчивает. Земля въелась в разодранные ладони, Дедушка Четвертый боится и думать о заражении крови, — так что может быть к лучшему, если его сейчас расстреляют. Солдаты могут. К тому же, его мучают дурные предчувствия, и Дедушке Четвертому кажется, что этот овраг — и его могила. Кость на кости. Скелеты доисторических тюленей, лежавших на островах, гревшихся на беспечном Солнце Гондваны, мешаются со скелетами молдаван и русских, евреев и армян, и вот уже не разберешь, где берцовая кость Ольги Статной, а где плавник тюленя. Дедушка Четвертый, глядя из оврага на звезды, — белые, как лица вырытых, а потом зарытых им покойников, — прощается с миром. Напрасно. Ему везет и в эту ночь, и Дедушка Четвертый увозит тело отца, который решил спастись от красных, став красным, — опрометчивый поступок в Бессарабии 1919 года, — чтобы похоронить рядом с матерью. Той повезло. Погибла в 1916 году, утонула, купаясь. Дедушка Четвертый не находит могильщика — у тех жаркая пора — так что могилу отцу ему приходится копать самому. Он справляется. Устанавливает крест и в ярости и отчаянии дает себе слово никогда больше не прикасаться к земле, не прикасаться ни к каким инструментам, ничего, тяжелее пера, в руки не брать. Держит слово. Родня жены смеется, потому что Дедушка Четвертый, — когда семья выезжает в деревню, — держит в руках сапу, словно девственница кое что, что поможет ей перестать быть девственницей. Прашует неловко. Так что он даже и не берется, а ложится где-нибудь в тенечке и все пишет свои заметульки на бумажках. Образованный человек. О том, что Дедушка Четвертый из бывших, забывается очень быстро — Бессарабия, словно гигантская мясорубка, проворачивается за несколько десятилетий пять-шесть раз, и население меняется чуть ли не на сто процентов. Революция семнадцатого, и раз — выпадают окровавленным фаршем русские помещики, офицеры; девятнадцатый год и румыны — два, и перемалывается мясо пролетариев да простых молдаван; с девятнадцатого по сороковой мясорубка потихонечку жует евреев; сороковой год — новый оборот, и уже недобитых русских эмигрантов ведут к оврагу веселые пареньки в форме НКВД; сорок первый — снова румыны, снова в мясорубку пихают евреев да крестьян… Мясорубка крутится. Мясо лезет. Жир и кровь текут, фарш выпадает. Житель Кишинева 1910 года не узнал бы и сотой части горожан Кишинева 1939 года. Смена населения. Предыдущие исчезают, словно призраки, в каких-то фантастических Латинских Америках, которые в глаза никто не видел, и в куда более конкретном овраге у итальянского консульства, где стреляют то белых, то красных, то румын. Новые прибывают. Румынская администрация и военные, красные из Тирасполя, красные из Москвы, румыны из «Железного легиона», снова красные — все оседают в Кишиневе, чтобы уничтожить предыдущих, и раствориться, став бессарабской пылью. Никто ничего не помнит, все ходят, упершись взглядом в землю, — а что они там видят, смеется писатель Лоринков над соотечественниками, сохранившими эту скверную привычку — разве что отвратительные кишиневские дороги, те еще в начале века приезжих ужасали… Все всего боятся. Поэтому Дедушка Четвертый не боится, тем более, он сын помещика обедневшего, да еще и принявшего революцию, да еще и румынами расстрелянного! Но то при советах. При румынах Дедушка Второй вроде бы осведомитель, хотя ни разу никуда его не вызывали, ничего не требовали, процедура была стандартной, людей пугали, связали порукой. Он не узнает. До конца жизни будет бояться, что коммунисты расстреляют его за сотрудничество с румынами, а румыны — за сотрудничество с коммунистами. Земля пахнет. Дедушка Четвертый это твердо запомнил, люди почему-то представляют себе землю чем-то неживым, — сказал он как-то дочери, удивившейся откровению, папа обычно был словно чужой — а она как мы. Пахнет, воняет, даже иногда, потеет, у нее есть тело, и под кожей оно расползается на мышцы, жир и кости. Земля живая. Уберите от меня Землю, закричит Дедушка Четвертый много лет позже, во время ночного кошмара, будучи уже членом Союза Писателей МССР, членом Союза Журналистов МССР, приват-доцентом, преподавателем марксизма-ленинизма в Кишиневском государственном университете, выстроенном русскими. Румыны жадничали. За двадцать лет при румынской оккупации в Молдавии не было построено ни одного административного здания, воскликнет писатель Лоринков, и как же правы были они, добавит он, подумав. Дедушка Четвертый кивнет. Уберите от меня землю, крикнет он, и ему сделается дурно. А очнется он в Костюженской психиатрической больнице, но это будет позже того дня, когда Дедушке Четвертому придется откопать мертвого отца для того, чтобы закопать его снова — много, много позже. Уйма дней пройдет. Со счету сбиться.