ов, два-три спившихся армянина, один грек, пару молдаван и, вероятно, еврей-другой. Проклятая дыра. Она снится Лоринкову собой пятисотлетней давности и писатель не в силах оторвать тело от пола, жалобно стонет во сне. Видит холмы. Вот они, наконец, появились из-за того, что землю передвигали — то дом построят, то церковь возведут, и каким-то странным для людей образом на месте этой дыры появилось нечто, что уже вполне можно назвать деревней. Рядом река. Судоходный Бык, это верно, — правда, летописцы забывают добавить, что корабли, шедшие по этой реке, были обычными лодками, какой флот, о чем вы. Лоринков всхлипывает. Воды реки Бык, вышедшие из берегов, — а случалось такое нередко, потому что четко очерченных берегов у неглубокого Быка не было, — подкрадываются к его телу и поднимают его над полом. Край меняется. Пыльные поля, по которым еще татары скакали, когда в Оргееве столицу Золотой Орды основали, меняются пыльными холмами, и от одного холма к другому несется всадник с головой на копье. Посланник султана. Печальный плач несется ему вслед из дворца в Яссах, через Прут, через Кишинев, это воют женщины, за триста лет научившиеся в Бессарабии лучше всех в мире оплакивать своих покойников, потому что смертей было много. Турки старались. В очередной раз бессарабская знать предала следующего своего государя, воткнули кинжал в спину, а голову отрубили и послали в Стамбул. Нация предателей. Лоринков выныривает под мостом через Бык и оглядывается: внизу суетятся люди, а сверху по Измайловской горке, которая еще просто горка, идут вереницей какие-то люди, много людей. Русская армия. 1810 год, это Кутузов ведет своих солдат, чтобы победить Порту, и Румянцев ведет, чтобы разгромить турок под Ларгой и у Кагула, и Лоринков глядит им вслед, пытаясь перекрестить онемевшими пальцами, но те не слушаются, потому что во сне он отлежал руку. Тьма спускается. Заря встает. Лоринков глядит на город сверху и уже не узнает его: грязное местечко — и это еще до появления каких бы то не было евреев, так что зря часто сваливают на них эту местечковость, думает он — превращается в провинциальный город Российской империи. Город разросся. Кучка грязных домишек у вонючей реки становится небольшим населенным пунктом с мощенными булыжником улицами, главным проспектом, несколькими особняками, и учреждениями, появляется главная площадь, и, самое главное, парк. Первая зелень. Позже она разрастается: с каждым годом зеленое пятно увеличивается и увеличивается, а в пятидесятых годах двадцатого века пятно буквально взрывается. Город озеленяют. Пока Дедушка Первый умирает от голода у кишиневского железнодорожного вокзала, молдавские комсомольцы, — пошатываясь от голода, — разбивают парки во всех районах столицы. Дедушка Первый закрывает глаза, а писатель Лоринков открывает глаза, и видит, как огромную яму посреди город заполняют водой, обсаживают со всех сторон деревьями и называют это «Комсомольским озером». Вода плещется. Лоринков взлетает во сне над городом поворачивает голову, и видит, как город переживает второй — после прихода русских — бум. Советский период. В Кишиневе растут жилые кварталы, здания балета, оперы, цирка, школы и поликлиники, в Кишиневе появляется планетарий, который открывают в старой церкви, Кишинев растет и процветает. Лоринков стонет. Во сне все происходит чересчур быстро: еще минуту назад перед ним бегали зубры, которых в Бессарабии водилось в изобилии, а сегодня в Краеведческом музее Кишинева открывается для гостей столицы экспозиция — чучело последнего зубра, застреленного советскими охотниками в 1949 году, проходите спокойно, товарищи, не толкайтесь. Музей белеет. Небольшое здание в мавританском стиле с зубцами наверху, он работает сто лет без перерыва, за исключением тех десяти лет, что при румынской оккупации — или воссоединении, как вам будет угодно, в Бессарабии все двояко, нет ничего определенного, — там располагалась контрразведка. Одно слово. Пили, буянили, да водили шлюх, и особенно популярна была с 1922 по 1924 годы, невероятно развращенная проститутка, фамилию которой произносили на румынский манер по-мужски, — Александра Копанский, — и от которой вышел, расстегиваясь, навстречу своей судьбе будущий депутат Великого национального Собрания Дедушка Первый. Затейницей была. В 1924 году, накопив денег, решила порвать с распутным прошлым, справила документы, открыла шляпный салон, да только мужчины нашли ее и там: шлюха что ни откроет, получится все равно публичный дом. Пришлось уехать в Бухарест. Контрразведка свирепствовала. Что только с молдаванами не творили, пальцы ломали, пытали, а иногда и расстреливали, — да только, когда пришли немцы, все это показалось цветочками, потому что от румын можно было откупиться. Грехи тяжкие. Ветер проносится и исчезает контрразведка, в городе раздается салют, это пришли русские освободители нас от самих себя, и на столе с огромной картой края — музейный экспонат, датировано 1642 годом, — уже не скачут голые пьяные проститутки, не дымятся на нем пепельницы с горами не потушенных папирос, не крутятся бутылки, полные вина. Ветер всё унесет. Уносит он от музея и Лоринкова, которому снится, что прошло еще несколько десятков лет. По источникам и ручьям Лоринков попадает в другие парки города, переплывает из одного озера Долины Роз в другое, проносится над небольшими прудами между районами Рышкановка и Чеканы, а потом поднимается высоко, на самую телевизионную вышку города. Огни гаснут. Ночь все еще сильна, но огни гаснут, и Лоринков догадывается, что это новые времена наступили, при которых Кишинев, да и вся Бессарабия, с неба выглядят черной дырой, на что жалуются все летчики всех авиакомпаний, обслуживающих рейсы над данной территорией. Черное пятно. И это лишь одно из сотен ухудшений, произошедших с Кишиневом с тех пор, как отсюда снова уходит твердая власть — русская ли, румынская ли, турецкая ли. Лоринкову снится, как осыпаются деревья в общественных парках, как без ухода вянут цветы, и камни с клумб разлетятся, и за ними и скульптуры и скамьи разлетаются, будто пена под ветром; снится, как высыхают озера, как на месте прудов, украшенных кувшинками, появляются ссохшиеся черные рты оврагов. Город осыпается. Крошатся камни, исчезают канализационные люки, лопается краска на чугунных решетках, пропадают чугунные решетки, застывают навсегда лифты, истончаются стекла в домах, выходят на улицы миллионы крыс, привлеченных, — как когда-то в Гамильтоне, — музыкой, но не флейт, а музыкой из колонок, установленных на центральной площади. Колонки ревут. Толпы ревут, посреди площади трибуна, с которой люди кричат что-то в небо. Это очередное Великое Национальное Собрание, по традиции, превращенное в Бессарабии в фарс, это очередная независимость, которую — по традиции, — Бессарабия не знает куда девать и не знает, что с ней делать. Лоринкову снятся 1989 год. Снятся каменные блоки на выездах в город, вооруженные патрули, и это уже 1992 год: генерал Лебедь, брат полковника Лебедя, глядевшего с похмелья какой-то фильм про ударников производства в кинотеатре «Искра» напротив дома Лоринкова, спасает Бессарабию от позорного поражения. Снится 1995 год — в городе происходит первое наводнение, потому что канализационные стоки не чистили шесть лет, и в Кишиневе на дороге тонет первый прохожий, случай невероятный и дикий, а потом к таким происшествиям город привыкнет.