Выбрать главу
Мечтания, которых я немалоВверял теченью задушевных строк.Но божья длань меня не покидала,
И был всегда мой помысел высок.Влача покорно жребий мой смиренный,Ни лгать, ни строить козни я не мог,
Я шел стезею правды неизменной,Мне добродетель спутницей была.Но все ж теперь, представ на суд священный,
Я не могу не вспомнить, сколько злаУзнал, бродя по жизненным дорогам,Какой урон судьба мне нанесла.
Привык мечтать я о большом и многом,Но не ропщу, пускай мой жребий мал», —Так в раздраженьи говорил я с богом,
И ласково тимбреец[47] отвечал:«Источник бед во мраке скрыт судьбою,Но каждому узнать их суждено.
Одни берут земное счастье с бою,Другим само является оно.И скорбь идет безвестною тропою.
Но если благо смертному дано,Да соблюдет он свой удел счастливый!Равно достойно — блага добывать
Иль сохранять рукою бережливой.Уже ты, знаю, ведал благодать.Прекрасный дар Фортуны прихотливой
Лишь неразумный может утерять.Так вот, поэт, чтобы не знать урона,Скатай свой плащ и на него садись.
Рука судьбы порой неблагосклонна,Но вдруг удача поднимает ввысьТого, кто счастье заслужил законно».
Я отвечал: «О мой сеньор, вглядись,В плаще ли я стою перед тобою?»И молвил он: «Нет нужды! Если ты
Одет лишь добродетелью одною,Твоей не видно нищей наготы.Ты независим, правишь сам собою,
Ты огражден от злобной клеветы».Склонясь, признал я мудрость изреченья,Но все ж не сел, — и сядет разве тот,
Кто не богат, не знатен от рожденья,И сверху покровительства не ждет?[48]Злословие, достойное презренья,
Шипит, что не заслужен и почет,Который добродетели планетаНа жребий мой так щедро пролила.
Вдруг поражен я был потоком светаИ волнами нездешнего тепла,И музыкой, и кликами привета, —
Толпа прелестных юных нимф вошла.Как белокурый бог возвеселился!Прекрасней всех была меж них одна, —
Пышнее локон золотистый вился,Светлей сияла взоров глубина,И рядом с нею рой подруг затмился,
Как перед солнцем — звезды и луна.Она была всего прекрасней в мире,В блистающем убранстве, как заря,
Что расцветает в лучезарной шири,Алмазами и перлами горя,Которым равных нет ни на порфире,
Ни на венце сильнейшего царя.И все искусства — не было сомненья! —Узнал я в нимфах, шедших рядом с ней, —
Науки, что постигли все явленья,Все тайны суши, неба и морей.И что ж? Они восторг и восхваленья
Лишь ей несли, молились только ей.Их все народы мира прославляют,Меж тем для них царица — лишь она,
И потому стократ обожествляютЕе одну земные племена.Моря пред нею тайны раскрывают,
Пред нею сущность рек обнажена.Ей зримы трав целительные соки,И свойства всех кореньев и камней.
Святой любви ей ведом жар высокийИ бешенство губительных страстей.От глаз ее не скроются пороки,
И добродетель все вверяет ей.И ей доступен весь простор вселенной,У звезд и солнца тайн пред нею нет.
Ей ход судеб известен сокровенный,Влияние созвездий и планет.В ее границах строй их неизменный,
А ей ни меры, ни предела нет.Немалого исполнясь удивленья,Крылатого спросил я болтуна:
«И я готов ей возносить моленья,Но просвети мой разум: кто она?Земного ли она происхожденья
Иль, может быть, на небе рождена?»Бог отвечал: «Вопрос непостижимый!Глупец, ты с нею связан столько лет —
И сам же не узнал своей любимой!Ты не узнал Поэзию, поэт!» —«Ее не знав, я создал образ мнимый
Моей богини, — молвил я в ответ, —Ее увидеть сердце порывалось,Я думал, что Поэзия бедна.
Она мне без нарядов рисовалась —Одетой безыскусно, как весна.И в праздники и в будни одевалась.
Без всякого различия она». —«О нет, — сказал он, — ты судил неправо,Нет, чистая поэзия всегда
Возвышенна, важна и величава,И строгим целомудрием горда,Великолепна, как ее держава,
Где бедности не сыщешь и следа.И ей мерзка пронырливая стаяПродажных рифмоплетов и писак.
У этих есть владычица другая,Своим жильем избравшая кабак.Завистливая, жадная, пустая,
Она напялит шутовской колпакДа бегает на свадьбы и крестины,В ней росту — фут, не более того.
Башка — пуста, зато уж руки длинны.Сказать она не может ничего.А уж когда почует запах винный
И Бахуса увидит торжество, —Выблевывает пьяные куплеты,Навозом весь забрасывает мир.
Но только первой молятся поэты,И лишь она камен зовет на пир.Она — краса и гордость всей планеты,
Она — богиня вдохновенных лир.Она мудрее, чище, совершенней,Прекрасней и возвышенней всего.
Божественных и нравственных ученийВ ней нераздельно слито существо.Ее советам чутко внемлет гений —
И строг и чист высокий стиль его.Она повелевает всей вселенной,С ней робкий — смел, и с нею трус — герой,
Она вселяет кротость в дух надменный,Спешит туда, где пламенеет бой,Бросает клич — и враг бежит, смятенный,
И кончен поединок роковой.Ей отдал соловей свои рулады,Пастух — свирель, журчание — поток,
Свой траур — смерть, любовь — свои услады,Ей Тибар отдал золотой песок,Милан — свои роскошные наряды,
Алмазы — Юг и пряности — Восток.Она умеет видеть суть явленийИ там, где для мудрейшего темно.
Прославлен ум, увенчан ею гений,А льстит она и тонко и умно.В торжественных эпических сказаньях
Воспеты ею мудрый и герой.Для чувств она в сердечных излияньяхНаходит нежный и высокий строй.
Божественна во всех своих созданьях,Она сердца пленяет красотой.
Добавление к «Парнасу»

После столь длительного путешествия я несколько дней отдыхал, и наконец вздумалось мне людей посмотреть и себя показать, выслушать приветствия друзей и, кстати, заметить на себе косые взгляды врагов, ибо хотя я ни с кем как будто не враждовал, однако вряд ли мне удалось избежать общей участи. Когда же я однажды утром вышел из монастыря Аточа, ко мне приблизился вылощенный, расфуфыренный, шуршащий шелками юнец лет двадцати четырех или около того; он поразил меня своим воротником[49], таким огромным и до того туго накрахмаленным, что, дабы поддерживать его, казалось, нужны были плечи второго Атланта. Под стать воротнику были гладкие манжеты: начинаясь у самых запястий, они взбирались и карабкались вверх по руке, словно для того, чтобы взять приступом подбородок. Не столь ретиво тянется обвивающий каменную стену плющ от подножья к зубцам, сколь сильно было стремление этих манжет, растолкав локтями локти, пробить себе дорогу вверх. Словом, голова юнца утопала в гигантском воротнике, а руки — в гигантских манжетах. И вот этот-то самый юнец, подойдя ко мне, важным и уверенным тоном спросил:

— Не вы ли будете сеньор Мигель де Сервантес Сааведра, тот самый, который назад тому несколько дней прибыл с Парнаса?

При этих словах я почувствовал, что бледнею, ибо у меня тотчас же мелькнула мысль: «А ну как это один из тех поэтов, о которых я упомянул или не упомянул в своем Путешествии? Уж не желает ли он со мной разделаться?» Взяв себя в руки, я, однако ж, ответил:

— Да, сеньор, тот самый. Что вам угодно?

Выслушав мой ответ, юноша раскрыл объятия и обвил мне шею руками с явным намерением поцеловать меня в лоб, но ему помешал его же собственный воротник.

— Перед вами, сеньор Сервантес, верный ваш слуга и друг, — сказал он, — я давно уже полюбил вас как за ваши творения, так и за кроткий ваш нрав, о котором я много наслышан.

При этих словах я облегченно вздохнул, и волнение в моей душе улеглось; осторожно обняв юнца, дабы не помять его воротник, я сказал ему:

— Я не имею чести знать вашу милость, хотя и готов служить вам. Однако ж по всем признакам вы принадлежите к числу людей весьма рассудительных и весьма знатных, а такой человек не может не вызывать к себе уважение.

Долго еще продолжался у нас обмен любезностями, долго еще мы с ним состязались в учтивости, и, слово за слово, он признался:

вернуться

47

Тимбреец — Меркурий.

вернуться

48

…сядет разве тот, кто… сверху покровительства не ждет. — Сервантес намекает на свою неудачную попытку попасть в состав группы писателей, которую включил в свою свиту граф Лемосский, когда был назначен вице-королем в Неаполь (1610—1615).

вернуться

49

…он поразил меня своим воротником… — Большой плоеный воротник характерен для костюма дворянина эпохи Филиппа III. В литературе того времени, особенно в драматических произведениях, всякого рода злоупотребления модами подвергались осмеянию.