Доски одной из стен оторваны, должно быть, ветрами, внутри—до самого потолка серые грязноватые пласты годами спрессованного, превратившегося в лед крупнозернистого снега.
Каждая деталь кажется значимой. Кусок поломанной нарты, расколотый надвое чугунный котелок, выглядывающий из-под валяющихся на снегу досок. К торчащей из стены перекладине подвешена тушка поросенка. Со стороны, обращенной к дому,— целехонькая, отдает розовым, словно только вчера обстоятельный Отс прицепил ее со словами: «Вернемся и подзакусим на славу!» С другой стороны—иссушена солнцем, завялилась, но выглядит съедобной. Пять десятилетий висит здесь, столько провисит еще, пока ветер не обгложет ее до последней косточки. Не гниет.
Нике сидит на камне в стороне и, попыхивая трубкой, молча, с легким смешком поглядывает на нас: и чего это они возятся в этой рухляди?
— Нике, ты знаешь об истории Скотта?
— Кое-что. Не повезло парню, хотел финишировать на полюсе первым, но его обскакал Амундсен.
Мы с Юрой находим острые дубовые щепы и принимаемся долбить слежавшийся в домике снег. Просто так. А вдруг?
Слоистые куски с хрустом отваливаются один от другого. Они похожи на забытый в холодильнике торт.
Бородатый, смуглый от загара, мощный, как каменная глыба, на которой сидит, Нике кажется сейчас похожим на Отса, мужественного друга Скотта, который в лихой свой час, написав прощальное письмо любимой, собрал последние силы в искалеченном теле, вышел из палатки в пургу, чтобы избавить от себя товарищей.
...Очередной удар щепы отзывается не снежным хрустом, а глухим тугим звуком: из-под отвалившегося куска снега торчит угол железного ящика. Мы осторожно откапываем его. Не поржавел, просто потемнел от времени. На крышке еле различимая надпись: «Глазго. 1910 год». С трудом вскрываем крышку. В ящике—галеты, их здесь не меньше сотни, каждая размером с пачку сигарет. Кажутся совсем свежими, только по краям чуть покрошились.
Я беру одну. На моей ладони желтоватый кусок сухого хлеба. Скрип снега под ногой в последнем шаге, еще одно отчаянное усилие мускулов, еще несколько затухающих ударов сердца, уходящая теплота безнадежно протянутой руки. «Последней умирает надежда»,— говорит старая мудрость. В этой галете утраченная надежда тех, кто не дошел до нее всего двадцать километров. «Нужно бороться до последней галеты»,— записал Скотт в своем дневнике 14 марта, когда его группа, изнуренная холодом и голодом, уже потерявшая одного из своих товарищей, шла от полюса к морю. Оставались считанные дни, а потом и часы их существования на свете. ...Пальцы еле-еле сжимают карандаш. Не веря в великодушие его пославших, капитан по буквам выписывает последнюю мольбу к людям: «Ради бога, не оставьте наших близких...»
Вот что значит эта галета!
Мы с Юрой берем по паре галет, бережно завертываем в носовые платки и держим в руках, не доверяя даже карману.
— Сувенир?—не выпуская изо рта трубку, спрашивает Нике. В его глазах сквозит ирония.
— Видишь ли, Нике,—говорю я.—Это не сувенир. Это нечто другое. Один из тех пятерых, мне кажется, был похож на тебя, наверное, он слыл тоже отличным парнем. Он любил теплые дожди над Шотландией и мечтал о них, когда сквозь бураны шел с полюса. Он погиб от голода и холода где-то там, вон за теми горами... Это очень, очень горькая галета, Нике.
Нике, не торопясь, легкой морской развалочкой подходит к ящику, вынимает из него галету, внимательно ее рассматривает, подносит к носу—какова на запах, под его крепкими, привыкшими к металлу пальцами галета рассыпается на мелкие кусочки.
— Твердовата,— глядит на меня, на Юру.— И вы уверены, что эта черствятина сейчас что-то стоит?
— Стоит? Конечно! Ей цены нет! Это реликвия! Это память о Скотте, замечательном путешественнике. Его знают все. Ведь ваша американская база на полюсе носит его имя.
Под рыжими ресницами Никса пропадает надолго поселившийся там ленивый смешок.
— А как вы думаете, много ли здесь, в снегу, таких ящиков?
— Трудно сказать. Может быть, один, а может быть, и больше.
— Может быть, больше...— задумчиво повторяет он. Постукивает желтым ногтем по трубке, вытряхивая пепел.
— Смех, да и только,— он показывает свои крепкие зубы.— Вот уж не мог подумать, что здесь, в Антарктиде...
Бросает крошки от раздавленной галеты обратно в ящик.
— Если этот залежалый товар в самом деле может привести в умиление таких чудаков, как вы, то здесь под снегом может быть целое состояние.
Он оборачивается к Юре:
— Как думаешь, по пять долларов за штуку? А? Пойдет?..
Обратно мы возвращаемся тем же путем, и Нике по-прежнему идет впереди с палкой, тычет ею в снег—оберегает наши жизни.
— Глядите в оба, ребята! Здесь—дырка.
Снег слегка оплавило летнее солнце, и ледяная корочка звонко, как стекло, похрустывает под расчетливыми, но уверенными шагами Никса.
— Если почувствуете, что снег под ногами уходит, валитесь плашмя на брюхо и ползите в сторону. Главное, не трусить! А дальше я помогу. Со мной такое уже бывало.
Я смотрю в оранжевую спину Никса... Ах, Нике, и зачем ты только сказал те слова!
Они нам встретились на окраине поселка. Даже издали по их походке можно было понять, что чем-то озабочены и заботы эти не простые. Впереди шагал массивный Борис Семенович Осипов, командир АН-12, нашего второго самолета, который в перелете шел грузовым рейсом. Летчики направлялись в сторону аэродрома. Увидев нас, сдержали шаг.
— Развлекаетесь?—за вопросом пряталась насмешка.
— Да нет. Вот были на мысе Армитедж.'Отыскали галеты...
Мы рассказали о неожиданной находке.
Осипов взял одну из галет, подержал на просторной, как аэродром, ладони.
— Надо же! Самого Скотта!—протянул галету обратно, и мне почудился в его тоне оттенок зависти.— Повезло!
— А вы куда торопитесь?
— Отчаливать.
— Отчаливать?!
Я знал, что экспедиция должна была задержаться на американской базе минимум на три дня,—и вдруг: «аннушка» улетает! Не пробыла здесь и суток. Нам невесело разъяснили: накладочка получилась, у горючего, которое на американской базе, не то качество, которое потребно нашим машинам.
— Нельзя на нем лететь?
А черт его знает! Вот мы и надумали попробовать. Итак, грузовую «аннушку» посылают в пробный полет на Мирный. А вся экспедиция остается здесь.
— Возьмите нас!—вдруг попросил Юра.
Осипов исподлобья взглянул на него.
— Это риск...
Осипов слыл молчальником, словами разбрасываться не любил. Но мне показалось, что был рад просьбе.
Мы побежали обратно в Мак-Мердо в наш дом за вещами. Ветки липы отдали Никсу:
— Спасибо за все! Вот тебе еще один сувенир. Ему тоже нет цены. По крайней мере здесь, в Антарктиде.
Нике повертел в руке увядшие, но все еще пахучие ветки.
— Если вам так приспичило, ребята, я, пожалуй, отнесу их к тому кресту.
Лучи полярного солнца больно колют зрачки, словно глаза забило пылью. Безжизненная пустыня уходила к дымчатому горизонту, где белое постепенно превращалось в голубое и даже темной крупинки не было в унылом двуцветье. Где-то в этой вековечной пустыне погребенные под просторным саваном снегов спят вековечным сном Скотт и его товарищи.
Радист крикнул со своего места:
— Слышу Южный полюс. На волне—станция Амундсен-Скотт!
Темные глаза радиста радостно поблескивают, полные губы растянулись в долгой улыбке. Еще бы! Знакомые для радиста места! Андрей Капица, тогда еще молодой, но уже достаточно известный исследователь шестого континента, на борту «аннушки» добровольно исполнял обязанности радиста: он в совершенстве знал английский, а по всей нашей трассе радисту только с английским и работать. С полюсом у него личные взаимоотношения—А. Капица входил в состав Первой советской экспедиции на Южный полюс в 1956 году. Они добрались до «оси земли» после труднейшего похода на вездеходах, первого в истории похода, который начался от антарктического берега Индийского океана.