Дело было сделано. Галицкое восстание 1848 г. ограничилось одним Львовом; по селам ни один поляк не шелохнулся потому что хлопство в клочья разорвало бы каждого, кто только осмелился бы подняться на писаря, его освободителя. Наши войска прошли Галичиной в Угорщину, смута утихла, и настала для Австрии новая эпоха – эпоха тяжелого сна и отдыха под централизационной системой Баха. Для галицких русских управление Баха было чрезвычайно выгодно: Бах не давал ни одной народности перевеса над другой. Если он теснил, то теснил русских, наравне с поляками, и не давал полякам ни права, ни возможности давить русских. В его управление литература галицкая стала развиваться довольно быстро, т. е. настолько, насколько это возможно при трехмиллионном населении края и при десяти тысячах грамотных людей, в стране, где книга печатается не более как в 500 экземплярах, которые раскупаются разве лет в двадцать. Журналы стали заводиться, кроме “Зори Галицкой” которая в 1850 году перешла в собственность ставропигийской лавры. Движение, поднявшееся в Галичине, отозвалось и на Угорской Руси, ободрило словаков, язык которых так близок к русским наречиям, и пробудило в них охоту к изучению русского языка; но симпатий и уважения к России в пятидесятых годах было еще очень мало как у галичан, так и у прочих австрийских славян. Во-первых, в Австрии было уже уничтожено крепостное право а в России оно цвело во всем своем блеске; во-вторых, австрийская печать была, все-таки, свободнее русской – в Австрии не было телесного наказания, срок солдатской службы был короче, и, вообще говоря, Австрия, все-таки, имела, по крайней мере, внешность образованного европейского государства, тогда как Россия представлялась какою-то варварскою страной произвола, кнута и цензуры. Обаяние русской силы, могущества наших штыков и удали наших казаков пало под стенами Севастополя: мы казались побежденными, униженными, а ничто так не возбуждает вражды слабых, как вид падшего богатыря. Славяне увидели, что Европа нас не боится, и потому, не видя в нас проку, перестали любить нас, а обратили все свои помыслы к тому, чтоб пересоздать Австрию в Славянское Государство, направив ее силы на Восток – т. е. на Сербию, Болгарию и таки называемую Румынию, а если можно, то оттягать от нас Польшу и Малороссию. Такое настроение умов было совершенно естественно и неизбежно, потому что другого исхода славянам тогда решительно не представлялось. Броситься в наши объятия значило бы взять на себя все наши тяготы, все наше неустройство, все наше плохое законодательство, утратить свою национальность и политически погибнуть ни за что ни про что. К этому же времени, при подобном их настроении, явилась польская пропаганда, которая в 1859, 1860, 1861 годах имела в Австрии громадный успех. Вопрос народностей перед тем сделал огромный шаг на полях Соль-Форино и Мадженты под знаменами Гарибальди. Каждый славянин, даже дравшийся против итальянцев в австрийских войсках, все-таки смотрел на них с завистью, мечтая о том, как хорошо было бы каким-нибудь чехам, хорватам, словакам, полякам сыграть с Австрией такую же штуку, какая удалась итальянцам! Пример итальянцев и революционное настроение умов в России вскружили голову польской молодёжи, которая, вполне рассчитывая на поддержку наших революционеров, рушилась начать нелепые демонстрации для заявления перед лицом Европы и славянства о нашем гнёте и нашем варварстве. Славяне верили на слово полякам, глубоко сочувствовали им и всю злобу на свое униженное положение, которая накипела у них в душе вследствие немецкого, итальянского и мадьярского владычества, опрокинули на нас. О реформах, совершавшихся у нас, о таком громадном деле, как освобождение крестьян, они, разумеется, плохо знали, да и знать не могли, потому что для них Россия тоже великая загадка, и потому, что для понимания того, что у нас происходит, надо близко знать нас, наши нравы, наше правительство, наши порядки и приемы. Рinney отличается от всех других государств тем, что ее из книг никак нельзя изучить. В такое-то критическое для нас время пало министерство Баха, Австрия превратилась в либеральное конституционное государство, и началась та перемена конституций, дождь хартий, патентов, перемежевок государства, федерализма, дуализма, централизма, сепаратизма, мадьяризма, славянизма, германизма, патриотизма и еще Бог знает какого изма, который продолжается до сих пор, и который кончится разве с самой Австрией.
Поляки, ожидавшие, не сегодня, так завтра, восстановления Королевства Польского, выхлопотали в Вене, чтоб Галичина оставалась, по-прежнему, единой и нераздельной, т. е. чтоб галицкий сейм был один как для западной мазурской, так и для восточной русской Галичини, потому что земли короны Ягеллонов не должны быть разделены в административном отношении. Затем, весьма ловким маневром они подвели, чтоб в этом сейме большинство членов было непременно поляки, и стали трудиться над введением в униатскую церковь новых латинских обрядов, над изгнанием русской церковной и гражданской азбуки, над введением в народные школы польского языка и над пропагандою польского патриотизма в среде как образованного, так и необразованного класса галичан. Это снова разбудило засыпавший было патриотизм галицкого духовенства. В ответ на это, оно выкинуло из себя огромную партию обрядовцев, которые поставили себе задачею очистить униатскую церковь от всего латинского, т. е. от органов, от звонка при выносе честных даров и т. п. Обрядовцы стали затворять царские врата во время богослужения (у униатов царские врата никогда не затворяются) отпустили волосы по плечам, усы, бороды, понадевали рясы и камилавки; но поляки сделали на них донос в Рим и из Рима было предписано держаться латинизма. Граф Голуховский, бывший и тогда наместником Галичины, отдал русское духовенство под надзор полиции, и полицейские агенты бунтовали хлопов против священников, внушая народу, что попам ничего не следует платить за требы. Жандарм стоял на паперти церкви и наблюдал, звонят ли колокольчики, играет ли орган, не затворяются ли царские врата, не стоя ли причащаются. Хлопство, несмотря на свой глубокий индифферентизм в деле обряда, все-таки, смотрело и смотрит на священников, как на единственных своих руководителей и своих бескорыстных друзей. Несмотря на запрещение платить за требы, хлопы тайком носили священникам хлеб, мед, полотна, водку, так же как носили отцы их. Польша не могла переменить народных обычаев, но вмешательство поляков в дело веры, в язык, их стремления ополячить русских удесятерили ненависть к ним всего, что было лучшего в Галичине. В 1848 году не каждый русский был святоюрцем; теперь нет русского, который не был бы святоюрцем, за исключением разного рода личностей, которые ополячились до того, что и в домах говорят не иначе, как по-польски. К числу их принадлежат, между прочим, издатели газеты “Народовой” г. Добрянский, или, как он себя называет по-польски, Добржанский, и г. Костецкий, или как он себя называет по-польски, Косцецький. Подобные господа даже и не вращаются в русском обществе: они сделались совершенными поляками и живут исключительно польскою жизнью, в полном отчуждении от тамошнего русского народа. В то же время освобождение крестьян в России благодетельно отозвалось на прилегающей к ней Галичине. Хлопство увидело, что в России крестьянам дано больше земли, чем в Австрии, что леса и пастбища не составляют в России исключительной собственности помещиков, что суд мировых посредников справедливее суда австрийских кесарей, что в России подати легче, живется вольнее, и в первый раз потянуло на нашу сторону. Прежде, говорят галицкие хлопы, русские крестьяне (т. е. подольские и волынские) завидовали нам и говорили нам: “Отдали бы вы нам ваших попов: ваши попы помогли вам от панов освободиться, а наши попы ничего не дают, и нас не освобождают”. А теперь мы завидуем волынским и подольским хлопам и говорим им: “У вас царь лучше и добрые, много земли вам дал и мало податей с вас берет, не так, как у нас, берут третью часть всего валового дохода... Скажите вашему царю, чтоб он нас к себе взял”.
Освобождение крестьян, усмирение польского восстания, льготы, дарованные холмскому униатскому духовенству, уничтожение телесных наказаний, успехи наши в дипломатии, на Кавказе, в Средней Азии – все это действовало чрезвычайно на настроение умов галицких русских и постоянно наталкивало их на мысль, что мы, великорусы, им не чужие, у нас с ними один общий враг – поляки, что если они разнятся от нас по вере, то в этом не их вина, а вина исторических обстоятельств. И стали они додумываться, что, будь их воля, они разом стряхнули бы с себя не только тяжесть латинских обрядов, но и самую связь с Римом, и подались бы к восточной церкви, а во время восстания, все сильный и сильный, все горячей и горячей у них развивается глубокая, страстная любовь к России и ко всему русскому.