На подмогу явились украинофилы.
В то время, когда галичане с таким жаром и рвением направляли русскую азбуку и русское правописание против поляков, которые из кожи лезли, чтоб порвать их литературную связь с остальным русским миром, вдруг из России выделилась партия украинофилов, которая вводила в южнорусский язык новое, не историческое правописание, основанное исключительно только на фонетических началах, правописание, разрывавшее всякую связь Южной Руси с ее прошедшим, с церковью и с нами. Поляки, как известно, очень сочувственно отнеслись к так называемой кулишовке: во-первых, она отделяла южноруссов от великоруссов – что было им огромным выигрышем; во-вторых, она избавляла от труда изучать грамматику, и давала возможность каждому безграмотному человеку писать, ничему не учась всякую ерунду, какая ему придет в голову. Ополяченные южнорусы, учившие курс студенты и всякого рода школьники ухватились за фонетическое правописание, как за якорь спасения, и стали мнить себя пророками пятнадцатимиллионной южнорусской национальности, которая, по их понятию, должна жить и разуться по образу казачества, петь думы, сидеть на курганах и гарцевать в степи с нагайкой в руке. Поляки с живостью ухватились за это изобретение; “уж если малороссы, считали они, не достанутся нам, так пусть же они не достанутся и москалям”, и Галичина сделалась театром ожесточенной борьбы между святоюрцами, стоявшими за это московское правописание, и украинофилами, стоявшими за Фонетическое. Святоюрцы были и есть люди серьёзные, учившиеся много и основательно, кончившие курсы в разных академиях и университетах и издававшие журналы, которые читались с уважением всеми серьёзными и умными людьми. Партию украинофилов в бараньих шапках, в шароварах с Черное Море, в красных кушаках составляли разные юноши, которые, по избытку народной даровитости, считали ненужным учиться и предрассудком кончать курс, а решились прямо с прорезывания усов, просветить своих соплеменников насчет их истории и политического значения. Они торжественно объявили, целиком со слов Духинского, что в москалях нет ни капли славянской крови, что великорусский гнёт терзает Малороссию, что малороссийский народ принадлежит к иному племени, чем великорусский, и представляет собою чистейший славянский тип (хотя они забывали, что тип многих из малороссов до невероятности калмыцкий или киргизский, что весьма естественно, потому что у нынешних южноруссов чрезвычайно много всякой половецкой, печенежской, тюркской, косожской, хазарской и т. п. туранской крови)...
Поляки настаивали в Вене, чтоб правительство признало Фонетическое правописание официальным, то есть, чтоб все официальные документы писались кулишовкой, но оппозиция образованных людей в Галичине была так сильна, что в Вене на это не решились. Борьба идет до сих пор, и мы не знаем, когда она уляжется – разве с присоединением Галичины к России. Но чтоб читатель понял характер и взаимные отношения партий, мы заключим эту главу следующим, совершенно истинным анекдотом:
Юный редактор одного крохотного журнальца, печатавшегося во Львове кулишовкой на чистом южнорусском наречии, приходить к священнику и предлагает ему подписаться на его изданьице.
– Что вы там будете писать? спрашивает священник.
– Политические статьи, повести, ученые исследования, говорит редактор.
– А где вы учились? спрашивает священник.
– Я пробыл два года в университете, но счел лишним продолжать занятия, найдя, что там, кроме схоластики и отсталой, черствой науки, ничего нет. Из книг, из чтения, из жизни можно гораздо более развиться.
– Ну, так вот что, сказал священник: – я прошел эту черствую схоластическую науку; я вам покажу мои дипломы, если хотите, дам вам прочитать писанные мною, когда я был еще в ваших летах, диссертации, заслужившие почетные отзывы. Жил я больше вас, знаю больше вас, так не лучше ли нам поменяться ролями? Вместо того, чтобы вам стал платить за то, что буду читать ваши ученические упражнения, заплатите вы мне за то, что я стану их читать.
IV
Много светлых и хороших личностей вызвало воскресенье русской народности в 1848 г. К сожалению, говорить об них печатно не совсем удобно, потому что это было бы выдачею их полякам. Для характеристики галичан я возьму только несколько человек, которые уже перебрались сюда из Австрии или перебираются.
Яков Федорович Головацкий, так хорошо нам теперь известный, должен был не только покинуть край, где он был полезнее, чем у нас, но даже кафедру и почти отказаться от дела, которому посвятил всю свою жизнь. Переселившись теперь в Вильну и сделавшись там председателем археографической комиссии, Яков Федорович может быть полезен только как ученый, тогда как в Галичине он был и кабинетным ученым, и собирателем песен из уст простого народа, и политическим деятелем. Мягкий, уступчивый, уклончивый, Головацкий заслужил у поляков название переметчика, потому что несколько раз он действительно держал их руку и несколько раз становился на русскую сторону. Он писал свое имя польскими буквами: иногда Glowacki, иногда Holowacki, а наконец Golowacki, и над ним за это много издевалась и издевается “Газета Народовая”, а это делает величайшую честь новому русскому подданному. Это покажется может быть, парадоксом, а в сущности это так, потому что не даром же честный и талантливый человек может, родясь в бывших владениях Речи Посполитой и в австрийском государстве, морально порвать с ними. Только пустые люди сразу приходят к решительному убеждению, – для людей мысли и дела нужны годы, чтоб на чем-нибудь остановиться. Я выше рассказывал, как Головацкого преследовали за то, что он издал в Пеште “Русалку Днестровую” гражданским шрифтом и с малороссийскими тенденциями: как нисколько лет он не мог добиться рукоположения в священники, к чему с детства готовился, как потом без копейки денег, он сумел, несмотря на все враждебные условия, обойти пешком каждую деревушку, если не каждую хатку в Галичине и в Угорской Руси, собрать песни, предания; порыться во всех церковных архивах, написать массу исторических сочинений и все это будучи простым деревенским священником, имеющим тот ничтожный доход, о котором я упомянул выше. Настойчивостью, железной волей о. Головацкий добился того, что попал на кафедру Львовского университета профессором русского языка и словесности, где ему приходилось с боем отстаивать перед поляками преподаваемый им предмет. Поляки хотели чуть не двадцать лет кряду, во что бы то ни стало, чтоб он преподавал студентам руский язык, а не русский (т. е. не российский, не московский). Они требовали, чтоб он содействовал им убить насмерть традиционное правописание; они требовали, чтоб он изгонял из галицкого литературного языка все общерусские выражения и заменял их польскими, говорил бы, например, стосунок вместо отношение, стан вместо положение, товариство вместо общество и т. д. и т. д., т. е. запутал бы местный язык полонизмами и провинционализмами до такой степени, чтоб всякий возврат к общерусскому языку или к его родному брату, церковному, сделался бы невозможен. Уж как ни ухаживали за о. Головацким поляки, каких пружин они ни пускали в ход, чтоб склонить его на свою сторону – он, колеблясь, уступая в частностях, в общем выиграл; его имя стало символом русской народности в Галичине, его пример – завещание галицкому люду. Сам он начал с правописания фонетического, как и напечатана – “Русалка Днестровая” – одна из бесчисленных попыток сделать из южнорусского не простонародное, а литературное наречие. Сочувствовать нам, особенно в 40-х годах и даже, сказать правду, в 50-х, было не за что – плеть, цензура, крепостное право, кулачная расправа никого не могли прельстить, и люди, искренно желавшие добра южнорусскому народу, не раз задумывались, не порвать ли с великорусами? или не столковаться ли как нибудь с поляками? Все, как ни была плоха Речь Посполитая, но при Стефане Батории русскому народу жилось хорошо, крайне совсем плохо жилось при Ягеллонах. Что действительно тогда начиналось порабощение простонародья еврейством и еврейским элементом, то в этом виноваты ли, кажется, не столько поляки, у которых в Кракове тогда не только литературы не было, но даже придворным языком был русский, а Краков весь был покрыт православными церквами – виноваты сами русские. Само боярство белой, (алой и Червонной Руси поработило народ, бросило свой язык, свои обычаи, само добровольно полезло в польский кузов. Его пленил блеск латинской цивилизации, и оно, как Исав, продало свое первенство за чашку похлебки, да и не из каких-нибудь трюфелей, а из самой простой чечевицы. Так мудрено ли, что южное и западное русское племя, растратив в лице своих представителей, тогдашних бояр и отчасти мещан, до сих пор не может вырваться из-под гнета польской народности, и что каждому западному русскому тяжелым процессом мышления дается возможность воротиться в общее русло русской жизни. Один колеблется над выбором между Варшавой и Москвой, другой – вздыхает о Киеве, третий о Сечи, четвертый утонул в уний, а пятый даже в католицизме. Борьба для них стала легче не благодаря задаткам, положенным в нынешнее царствование, еще десять лет тому назад эти задатки существовали только в виде плана, а никак не в виде фактов. Тяжелым искусом нужно было пройти, чтобы из Glowackiego превратиться, в своих собственных глазах, в Головацкого (Holowackoho), а из этого наконец дойти до Головацкого.