В разгар всего этого личного неустройства, разрешившегося (вопреки тому, что он сказал в письме) компромиссом, Блок писал «Розу и Крест». Не следует, конечно, искать в драме прямого, зеркального отражения того, что происходило между ним и Любовью Дмитриевной. Но нельзя не заметить, что как раз в это время он был поглощен работой над произведением, главное в котором – трагедия человеческой любви, уже не небесной и не астартической, а именно человеческой.
«Неумолимо честный, трудно честный» Бертран любит Изору вечной, беззаветной любовью, и в этой любви раскрывается сила и красота его простой человеческой души, – сила и красота самопожертвования. В финальной сцене, когда истекающий кровью Бертран стоит на страже любовного свидания Изоры с мальчишкой Алисканом, он жертвует жизнью ради минутного счастья любимой женщины, «открыв для нее своей смертью новые пути» (как говорит Блок в своих пояснениях к пьесе).
Казалось бы, какие «новые пути» могут открыться перед женщиной, которая охарактеризована как «темная и страстная», «хищная, жадная, капризная», наделенная находчивостью и «здравым смыслом»? Но Блок, определяя «Розу и Крест» прежде всего как драму Бертрана, говорит, что во вторую очередь это также и драма Изоры. Не все просто и однолинейно в прекрасной графине. При всех ее «земных» качествах и свойствах есть в ней и душевная свежесть и цельность; она создана из «беспримесно-чистого и восприимчивого металла» и потому может и не разделить судьбы остальных обитателей графского замка. У нее еще может быть свое будущее, Пусть она неспособна понять и оценить «преданную человеческую только любовь, которая охраняет незаметно и никуда не зовет», пусть молодость и страсть бросают ее в объятья пошлого красавчика, но судьба ее «еще не свершилась», «о чем говорят ее слезы над трупом Бертрана».
Нравственное начало, которым всецело проникнута «Роза и Крест», стало для Блока важнейшим критерием искусства. Теперь он меряет этой мерой все, что его окружает. Современное русское искусство отравлено «ядом модернизма», из него исчезло единственно насущное – правда. Развелось великое множество легких и изящных талантов, которые вредны, потому что впадают в эстетическую ложь, в «цинизм голой души».
Средоточием и своего рода символом духа праздности и суесловья стала для Блока пресловутая «Бродячая собака», открывшаяся под новый, 1912 год как литературно-артистический клуб, а в дальнейшем превратившаяся в обычное кабаре. Она оставила заметный след в художественной жизни предвоенного времени. Учредителем и хозяином заведения был все тот же вездесущий Борис Пронин.
«Собака» помещалась в самом центре Петербурга, в старинном доме на Михайловской площади. Посетитель в глубине второго двора, по соседству с помойной ямой, находил невзрачную дверь, спускался по узкой лестнице и оказывался в подвале, тесно уставленном столиками и диванами и кругом расписанном ярчайшими громадными махровыми цветами и сказочными птицами богатого оперения. Это была работа Сергея Судейкина. Вторую комнату, поменьше, украшало панно Сапунова, изображавшее женщину и лань.
Это о подвале на Михайловской площади написала молодая Анна Ахматова.
Тут еженощно собиралось множество людей искусства, принадлежащих к самым разным лагерям и группам, но тон задавали акмеисты. На маленькой эстраде читали стихи и доклады, музицировали, танцевали, устраивали диспуты, импровизировали нечто театральное – кто во что горазд. Фантазия работала неутомимо.
Кого только из писателей, художников, актеров не видели и не слышали эти низкие, пестро раскрашенные стены. Здесь чествовали «короля французских поэтов» Поля Фора и главаря итальянских футуристов Маринетти, Макса Линдера и Эмиля Верхарна. Здесь показывали себя первейшие петербургские красавицы и самые изысканные франты.
дребезжащим голоском напевал «собачий гимн» собственного сочинения Михаил Кузмин.
И, конечно, в подвал валом валила жадная до зрелищ и тем более до нравов богемы состоятельная публика. Этих посетителей здесь презрительно именовали «фармацевтами», но обойтись без них не могли, – иначе «Собака» прогорела бы. В особых случаях Пронин заламывал с «фармацевтов» неслыханные цены – по четвертному билету с персоны, – и те платили безропотно.
Блок не был в «Бродячей собаке» ни разу, как ни завлекали его, и других «горячо убеждал не ходить и не поощрять».
Правда, один раз он чуть было не принял участия в делах подвала, но этот случай лучше всего иллюстрирует его отношение к тамошним эстетам и снобам. «Люба просит написать ей монолог для произнесения на Судейкинском вечере в „Бродячей собаке“ (игорный дом в Париже сто лет назад). Я задумал написать монолог женщины (безумной?), вспоминающей революцию. Она стыдит собравшихся».
Как жаль, что монолог не был написан! Но, может быть, заправилы «Собаки» и не захотели бы его услышать.
Значительным событием в жизни Блока было возникновение в октябре 1912 года нового издательства «Сирин», основанного М.И.Терещенкой и его сестрами. Блок вместе с Ремизовым принимал в делах «Сирина» самое близкое и постоянное участие, – Терещенки внимательно прислушивались к их советам,
Чуть ли не ежевечерне приходил Блок на Пушкинскую, 10, где в обитых красным сукном комнатах, с широкими оттоманками и глубокими креслами, засиживался до поздней ночи за долгими и доверительными беседами.
Ему казалось, что «Сирин» поможет оздоровлению литературной атмосферы. Задача издательства, писал он Андрею Белому, служить русской литературе и дать писателям возможность «работать спокойно».
В сложившейся литературной обстановке, ознаменованной активным напором «наглеющего акмеизма» (слова Блока) и футуристических скандалов, «Сирин» ориентировался на «классику» символизма, выпускал собрания сочинений Брюсова, Сологуба, Ремизова и альманахи, в которых увидели свет «Роза и Крест» и (по инициативе Блока) «Петербург» Андрея Белого. Предполагалось издать и сочинения Блока, но этому помешала война (в 1915 году «Сирин» прекратил свое недолгое существование).
Но самым важным и беспокоящим оставалась «Роза и Крест», вернее – ее судьба.
В начале апреля 1913 года драма была прочитана публично в «Обществе поэтов», учрежденном акмеистом Н.В.Недоброво. Чтение состоялось в актовом зале Шестой гимназии, на Фонтанке. Собралось до сотни слушателей. Александра Андреевна в письме к приятельнице охарактеризовала обстановку чтения в таких словах: лакированные ботинки, белые гвоздики, раскрашенные лица, наряды, улыбки – в общем «страшные личины светского разврата».
Драма снискала успех, но Блока он не обольстил. «Вчера я читал „Розу и Крест“ среди врагов, светских людей, холодных нововременцев. Внутренне очень боролся и, кажется, победил… Чувствую возбуждение от борьбы и думаю, что был вчера живым среди мертвых».
Он возлагал на «Розу и Крест» большие надежды и связывал их, как это было и с «Песней Судьбы», только с Художественным театром. В апреле 1913-го театр гастролировал в Петербурге, и Блок попросил Станиславского послушать пьесу. «Это очень важно для меня и внутренне (а может быть, и внешне) решит все: я способен верить только ему лично (в театре), остальное меня просто бесит – и твой Мейерхольд в том числе», – писал он Любови Дмитриевне.