Клавдий пытается остановить ее: "Не пей, Гертруда!". Но королева не понимает - вернее, понимает по-своему. С некоторых пор она не слишком-то доверяет королю, а потому думает, что Клавдию просто крайне неприятно то внешнее предпочтение, которое она выказывает сейчас сыну. И она довольно резко отвечает ему: "Мне хочется; простите, сударь".
И, сделав глоток из кубка, снова заботливо зовет сына: "Приди, я оботру тебе лицо". Ей так хочется прикоснуться к своему ребенку, приласкать его, показать ему всю нежность, которая переполняет ее!
Но Гамлет... не подходит к ней. Он дважды избегает ее. Хотя, конечно, он слышит ее неподдельно ласковый голос, он чувствует всю искренность, исходящую от нее, но, как малый ребенок, не умеющий выделить главное, он слишком увлечен поединком. Он, конечно, чувствует, как безмерно важен сейчас для самой матери ее зов, но для него-то сейчас важнее забава: ведь он набирает очки! у него получается! он почти побеждает Лаэрта! Нет-нет, он подойдет к матери позже.
Однако это самое "позже" уже больше никогда для них не наступит...
Лаэрт ранит принца, происходит случайный обмен шпагами, и отравленное лезвие также пронзает Лаэрта. Король требует разнять их, но Гамлет, вошедший в азарт, настаивает на продолжении поединка. В этот момент умирающая королева падает.
Гамлет крайне встревожен здоровьем матери, однако дурно становится и ему самому, так что он даже не в силах сразу отреагировать на крик Озрика: "Помогите королеве!". На его нехорошее состояние обращает внимание Горацио: отметив, что Гамлет и Лаэрт в крови, он вдруг замечает, что с принцем что-то неладно - "В чем дело, принц?".
Но Гамлет ничего не отвечает Горацио - он смотрит на мать, только она тревожит его сейчас! И, мало-мальски справившись с приступом дурноты, он тут же спрашивает: "Что с королевой?"
"Видя кровь, она лишилась чувств", - мгновенно лжет король.
И от этих слов в уже мутнеющем от яда мозгу королевы, как подбитая птица, затрепетала последняя мысль: сын в опасности! Ведь он не знает, что вино отравлено, она должна спасти сына! И бледная, уже умирающая Гертруда, невероятным усилием воли приоткрыв глаза, еле слышно - поэтому трижды! - произносит одно и то же слово:
Нет, нет, питье, питье, -
О Гамлет мой, - питье! Я отравилась.
И эта титаническая попытка спасти сыну жизнь отнимает у нее последние секунды ее собственной жизни. После чего эта удивительная женщина умирает.
Удивительная, говорю я, и это действительно так. Ее характер насыщен страстями и волей, жертвенностью и добротой. Она холодно закрывает глаза на убийство своего мужа, безоглядно отдавшись увлечению Клавдием - и ни стыд, ни возможный позор, ни сплетни о наклонностях любовника не останавливают ее. Она абсолютно спокойно реагирует на представление, сдабривая происходящее практичной до цинизма репликой. Она ни словом не выдает своей ревности к Офелии. И при этом обидчиво неумолима в своем высокомерном решении больше не принимать эту зарвавшуюся девицу.
Она способна без жалких оправданий заглянуть в нутро своей души. Она смело противостоит взбунтовавшейся черни, этим "датским собакам", позволившим себе поднять голос на своих королей.
Огромная жалость к Офелии перекрывает в ней обиду, а гибель девушки рождает в сердце Гертруды глубокое сочувствие - слова, которыми королева сопровождает ее гроб, непритворно теплы.
Эмоционально насыщенный разговор с сыном разрывает ей душу; материнская любовь - безусловная, все приемлющая, не требующая объяснений - вспыхивает в ней неукротимым огнем. Это понимает даже король, недаром он то и дело старается подчеркнуть перед ней свою лояльность к Гамлету - лояльность, которой королева больше не верит, ибо с некоторых пор она, как тигрица, готова немедленно кинуться на защиту своего детеныша!
На поединке она всячески демонстрирует свою любовь к вернувшемуся сыну - и, кроме собственно проявления любви, это еще звучит и как глухая угроза королю. Она не случайно так холодно пресекает Клавдия, когда тот пытался остановить ее с кубком - она расценила это как его неудовольствие тем, что его супруга этим жестом столь явно демонстрирует значимость принца. И ее холодный тон однозначно говорит о том, что отныне компромиссов не будет.
Некогда присутствующая в ней похоть, карту которой однажды столь успешно разыграл Клавдий, вся мощная сексуальная составляющая ее натуры, как раз и позволившая ей когда-то молчаливо согласиться на убийство мужа, ныне буквально сметена в ней звериной силой материнской любви.