Вдруг громкий крик и продолжительный взрыв хохота послышались ему, как бы выходя из пропасти, лежащей у его ног; он поспешно обернулся и приметил, что внутренность башни опустела.
Беспокоясь за старика, он поспешил спуститься, но едва успел пройти несколько ступеней лестницы, как слуха его коснулся глухой шум, подобный тому, который производит тяжелое тело, брошенное в воду.
XXIV
Солнце садилось. Горизонтальные лучи его отбрасывали на шерстяную симару Шумахера и креповое платье Этели черную тень решетчатого окна.
Оба сидели у высокого стрельчатого окна, старик в большом готическом кресле, молодая девушка на табурете у его ног. Узник, казалось, погружен был в мечты, приняв свое любимое меланхолическое положение. Его высокий, изрытый глубокими морщинами лоб опущен был на руки, лица не было видно, седая борода в беспорядке лежала на груди.
— Батюшка, — промолвила Этель, стараясь всячески рассеять старца, — сегодня ночью я видела счастливый сон… Посмотрите, батюшка, какое прекрасное небо.
— Я вижу небо, — отвечал Шумахер, — только сквозь решетку моей тюрьмы, подобно тому, как вижу твою будущность, Этель, сквозь мои бедствия.
Голова его, на мгновенье поднявшаяся, снова упала на руки. Оба замолчали.
— Батюшка, — продолжала робко молодая девушка минуту спустя, — вы думаете о господине Орденере?
— Орденер? — повторил старик, как бы припоминая о ком ему говорят. — А! я знаю о ком ты говоришь. Ну что же?
— Как вы думаете, батюшка, скоро он вернется? Он уже давно уехал. Уж четвертый день…
Старик печально покачал головой.
— Я полагаю, что когда мы насчитаем четвертый год его отсутствие, то и тогда его возвращение будет столь же близко как теперь.
Этель побледнела.
— Боже мой! Неужели вы думаете, что он не вернется?
Шумахер не отвечал. Молодая девушка повторила вопрос тревожным, умоляющим тоном.
— Разве он обещал возвратиться? — раздражительно осведомился узник.
— Да, батюшка, обещал! — смущенно ответила Этель.
— И ты рассчитываешь на его возвращение? Разве он не человек? Я верю, что ястреб может вернуться к трупу, но не верю, что весна вернется в конце года.
Этель, видя, что отец ее снова впал в меланхолическое настроение духа, успокоилась. Ее девственное, детское сердце горячо опровергало мрачные мудрствование старца.
— Батюшка, — сказала она с твердостью, — господин Орденер возвратится, он не похож на других людей.
— Ты думаешь, молодая девушка?
— Вы сами знаете это, батюшка.
— Я ничего не знаю, — сказал старик. — Я слышал человеческие слова, возвещавшие деяние Божии.
Помолчав, он добавил с горькой улыбкой.
— Я размышлял об этом и вижу, что все это слишком прекрасно, чтобы быть достоверным.
— А я, батюшка, уверовала, именно потому, что это прекрасно.
— О! Молодая девушка, если бы ты была той, которой должна была бы быть, графиней Тонсберг и княгиней Воллин, окруженной целым двором красивых предателей и расчетливых обожателей, такая доверчивость подвергла бы тебя страшной опасности.
— Батюшка, это не доверчивость, это вера.
— Легко заметить, Этель, что в твоих жилах течет кровь француженки.
Эта мысль неприметно навела старика на воспоминания; он продолжал снисходительным тоном:
— Те, которые свергнули отца своего ниже той ступени, откуда он возвысился, не могут, однако, отнять у тебя право считаться дочерью Шарлотты, принцессы Тарентской; ты носишь имя одной из твоих прабабок, Адели или Эдели, графини Фландрской.
Этель думала совсем о другом.
— Батюшка, вы обижаете благородного Орденера.
— Благородного, дочь моя!.. Какой смысл придаешь ты этому слову? Я делал благородными самых подлых людей.
— Я не хочу сказать, что он благороден от благородства, которым награждают.
— Разве ты знаешь, что он потомок какого-нибудь ярлы или герзы[36]?
— Батюшка, я знаю об этом не больше вас. Может быть, — продолжала она, потупив глаза, — он сын раба или вассала. Увы! короны и лиры рисуют и на бархате каретной подножки. Дорогой батюшка, я хочу только повторить за вами, что он благороден сердцем.
Из всех людей, с которыми встречалась Этель, Орденер был наиболее и в то же время наименее ей известен. Он вмешался в ее судьбу, так сказать, как ангел, являвшийся первым людям, облеченный за раз и светом, и таинственностью. Одно его присутствие выдавало его природу и внушало обожание.
36
До тех пор пока Гриффенфельд не положил основание дворянскому сословию, древние норвежские вельможи носили титул hers (барон) или jаrl (граф). От последнего слова произошло английское earl (граф).