— Тѣ, которые свергнули отца своего ниже той ступени, откуда онъ возвысился, не могутъ, однако, отнять у тебя право считаться дочерью Шарлотты, принцессы Тарентской; ты носишь имя одной изъ твоихъ прабабокъ, Адели или Эдели, графини Фландрской.
Этель думала совсѣмъ о другомъ.
— Батюшка, вы обижаете благороднаго Орденера.
— Благороднаго, дочь моя!.. Какой смыслъ придаешь ты этому слову? Я дѣлалъ благородными самыхъ подлыхъ людей.
— Я не хочу сказать, что онъ благороденъ отъ благородства, которымъ награждаютъ.
— Развѣ ты знаешь, что онъ потомокъ какого нибудь ярлы или герзы [21]?
— Батюшка, я знаю объ этомъ не больше васъ. Можетъ быть, — продолжала она, потупивъ глаза: — онъ сынъ раба или вассала. Увы! короны и лиры рисуютъ и на бархатѣ каретной подножки. Дорогой батюшка, я хочу только повторить за вами, что онъ благороденъ сердцемъ.
Изъ всѣхъ людей, съ которыми встрѣчалась Этель, Орденеръ былъ наиболѣе и въ то же время наименѣе ей извѣстенъ. Онъ вмѣшался въ ея судьбу, такъ сказать, какъ ангелъ, являвшійся первымъ людямъ, облеченный за разъ и свѣтомъ, и таинственностью. Одно его присутствіе выдавало его природу и внушало обожаніе.
Такимъ образомъ, Орденеръ открылъ Этели то, что люди скрываютъ пуще всего — свое сердце; онъ хранилъ молчаніе о своемъ отечествѣ и происхожденіи; взгляда его достаточно было для Этели, и она вѣрила его словамъ. Она любила его, она отдала ему свою жизнь, изучила его душу, но не знала имени.
— Благороденъ сердцемъ! — повторилъ старикъ: — Благороденъ сердцемъ! Это благородство выше того, которымъ награждаютъ короли: оно дается только отъ Бога. Онъ расточаетъ его менѣе, чѣмъ тѣ…
Переведя взоръ на разбитый щитъ, узникъ добавилъ:
— И никогда не отнимаетъ.
— Не забудьте, батюшка, — замѣтила Этель: — тотъ, кто сохранитъ это благородство, легко утѣшится въ утратѣ другого.
Слова эти заставили вздрогнуть отца и возвратили ему мужество. Твердымъ голосомъ онъ возразилъ:
— Справедливо, дочь моя. Но ты не знаешь, что немилость, признаваемая всѣми несправедливой, иной разъ оправдывается нашимъ тайнымъ сознаніемъ. Такова наша жалкая натура: въ минуту несчастія возникаютъ въ насъ тысячи голосовъ, упрекающихъ насъ въ ошибкахъ и заблужденіяхъ, голосовъ, дремавшихъ въ минуту благополучія.
— Не говорите этого, дорогой батюшка, — сказала Этель, глубоко тронутая, такъ какъ дрогнувшій голосъ старца далъ ей почувствовать, что у него вырвалась тайна одной изъ его печалей.
Устремивъ на него любящій взоръ и цѣлуя его холодную морщинистую руку, она продолжала съ нѣжностію:
— Дорогой батюшка, вы слишкомъ строго судите двухъ благородныхъ людей, господина Орденера и себя.
— А ты относишься къ нимъ слишкомъ милосердно, Этель! Можно подумать, что ты не понимаешь серьезнаго значенія жизни.
— Но развѣ дурно съ моей стороны отдавать справедливость великодушному Орденеру?
Шумахеръ нахмурилъ брови съ недовольнымъ видомъ.
— Дочь моя, я не могу одобрить твоего увлеченія незнакомцемъ, котораго, безъ сомнѣнія, ты не увидишь болѣе.
— О! Не думайте этого! — вскричала молодая дѣвушка, на сердце которой какъ камень легли эти холодныя слова: — мы увидимъ его. Не для васъ-ли рѣшился онъ подвергнуть жизнь свою опасности?
— Сознаюсь, сперва я, подобно тебѣ, положился на его обѣщанія. Но нѣтъ, онъ не пойдетъ и потому не вернется къ намъ.
— Онъ пойдетъ, батюшка, онъ пойдетъ.
Эти слова молодая дѣвушка произнесла почти оскорбленнымъ тономъ. Она чувствовала себя оскорбленною за своего Орденера. Увы! Въ душѣ она слишкомъ увѣрена была въ томъ, что утверждала.
Узникъ, повидимому не тронутый ея словами, возразилъ:
— Ну, положимъ, онъ пойдетъ на разбойника, рискнетъ на эту опасность, — результатъ, однако, будетъ тотъ-же: онъ не вернется.
Бѣдная Этель!.. Какъ страшно иной разъ слова, сказанныя равнодушно, растравляютъ тайную рану тревожнаго, истерзаннаго сердца! Она потупила свое блѣдное лицо, чтобы скрыть отъ холоднаго взора отца двѣ слезы, невольно скатившiяся съ ея распухшихъ вѣкъ.
— Ахъ, батюшка, — прошептала она: — можетъ быть въ ту минуту, когда вы такъ отзываетесь о немъ, этотъ благородный человѣкъ умираетъ за васъ!
Старикъ сомнительно покачалъ головой.
— Я столь же мало вѣрю этому, какъ и желаю этого; впрочемъ, въ чемъ, въ сущности, моя вина? Я оказался бы неблагодарнымъ къ молодому человѣку, такъ точно, какъ множество другихъ были неблагодарны ко мнѣ.
21
До тѣхъ поръ пока Гриффенфельдъ не положилъ основаніе дворянскому сословію, древніе норвежскіе вельможи носили титулъ hers (баронъ) или jаrl (графъ). Отъ послѣдняго слова произошло англійское earl (графъ).