Просить слуг или мать Нарендер не хотел: они не могут идти против воли отца, а навязывать им просто жестоко. Тогда он стал привязывать к конвертам камешки из горшков с цветами и отправлять их с балкона своей комнаты подальше в сад, надеясь, что рано или поздно одно из них перелетит через ограду и упадет на улицу. А там, быть может, кто-нибудь из прохожих сжалится над ним и, истратив пару своих рупий на марку, отправит письмо по адресу.
Нарендер сам видел, как садовник собирал его белые конверты и отдавал их Джави, но не переставал каждое утро посылать Ганге весточки этим безумным способом, уповая на чудо.
Месяц шел за месяцем, траур продолжался, и ничего не менялось для Нарендера, спрятанного, как скелет в шкафу почтенного семейства. Надежда понемногу отступала, а с ней и душевные силы. Счастливый конец этой истории теперь казался ему невозможным. Образ Ганги перестал быть таким, как прежде: живым, полным красок и веселья, манящим и обещающим счастье, истончился понемногу, стал почти прозрачным — не так, как изношенная ткань, а как туман, растаявший над водой под лучами солнца.
Однажды Нарендер проснулся и понял, что прошел год с того дня, как умерла Деви. Целый год несвободы, тоски и отчаяния. Траур должен завершиться, а значит, будут перемены для узника. Не могут же они всю жизнь продержать его под замком — что тогда скажут знакомые и соседи?! Хотя, возможно, всех известили, что Нарендер нездоров или что у него, скажем, душевное расстройство из-за смерти бабушки… Хотя отец не станет ссылаться на психическую болезнь — ведь в его среде это считается чем-то позорным и бросает тень на семью не меньше, чем преступление.
В этот день отец отпер двери и впустил к сыну мать. В последнее время она сама приносила ему завтрак вместо служанки, чтобы хоть несколько минут в день проводить с сыном.
Этим утром она принесла не только поднос с едой, но и хорошую, как ей казалось, новость.
— Сегодня мы все идем в храм, сынок, — ласково сказала она, наклонившись к сидящему за столом сыну, как будто сообщала ему какую-то тайну.
Он посмотрел на нее вопросительно.
— Да, и ты тоже, — кивнула она.
Нарендер ничего не сказал и принялся за еду.
В полдень ему принесли выглаженные брюки и новую широкую белую рубаху — джубба. Именно в этом наряде он должен был появиться в храме. Нарендер переоделся, побрился и стал ждать, когда за ним придут.
Сита вошла в комнату с таким сияющим лицом, как будто хотела сообщить сыну о том, что могло его осчастливить. Однако при одном взгляде на Нарендера ее радость померкла. Этот выход в люди под наблюдением отца и матери — совсем не та свобода, которая была нужна юноше. Он отказался бы от посещения храма, если бы речь шла не о годовщине смерти Деви и ее памяти.
Принять участие в пудже, ритуальном жертвоприношении в честь умершей, собралось немало людей. На улице выстроились мальчишки с барабанами и дружно выстукивали напряженный ритм — приглашали всех почтить память умершей в ее любимом храме — храме Шивы. В центральном святилище, гарбагриха, стоял шивалингам — символ Шивы, а по стенам, в нишах, размещались фигурки Парвати — жены Бога, его слоновоголового сына Ганеши и неразлучного спутника — могучего быка Нандина.
Люди подходили к лингаму, шептали молитву и бросали к каменному символу щепотку красного порошка, кусочек банана, немного риса. С потолка на лингам капля за каплей падала вода, призванная охладить Шиву, которого, как гласит предание, до сих пор жжет однажды проглоченный яд.
Нарендер не сводил глаз с традиционной литографии, изображающей Бога — как велят святые каноны. Шива сидит в позе лотоса, положив руки на разведенные колени, погруженный в великое раздумье. У его ног — крутогорбый бык Нандин, окаменевший взгляд которого прикован к хозяину. А вокруг Бога — горы, горы, горы… Это Гималаи, престол богов, приют отшельников. С головы Шивы течет вода — это Ганга. По легенде, она призвана к жизни из большого пальца другого Бога — Вишну — и низринулась могучим потоком на землю. Увидев, что ее падение причинило много разрушений, Шива принял реку на свою голову, и она растеклась на несколько мирных потоков, разделенных локонами Бога.
Свидание с Гималаями и Гангой, пусть даже нарисованными, показалось Нарендеру хорошим знаком. Вот они, ждут его в своих священных пределах, вечные и неизменные, как его чувство к ним и их дочери — его Ганге.
Он взял щепотку порошка и бросил его на верхушку лингама, произнося про себя слова благодарности бабушке за все, что она дала ему в жизни. Однако просто отойти не смог и попросил у Бога кое-что и для себя — свидания с Гангой, долгожданной встречи.
Из угла храма на молящегося Нарендера смотрели горящие глаза. Ратха тоже пришла сегодня в храм почтить память умершей Деви. Она не видела Нарендера больше полугода. За это время он так осунулся, похудел. Ей нелегко дались эти полгода, но ему, похоже, было не слаще. «Что-то уж больно много завязано в тугой узел, — подумала с грустью Ратха. — Мне плохо, ему тоже, да и родителям, наверное, не слишком весело. Что из всего этого выйдет?»
Даже после всего случившегося ей хотелось, чтобы он заметил ее, хоть мельком улыбнулся. Но Нарендер думал о своем и не смотрел на нее. Его задумчивость казалась ей враждебной — как будто он притворился нарочно, не желая даже кивнуть девушке. Может быть, он считает, что именно из-за нее не удался его побег. Но ведь Ратха никому не сказала, с какого вокзала уезжал Нарендер, а о самом факте его отъезда узнали бы очень скоро и без ее глупой откровенности с отцом, которой она себя никогда не простит. Неужели Нарендер не понимает, что они оба не слишком вписываются в жестокую игру, которую ведут с миром их отцы, что они оба — ягнята, попавшие между двух волчьих стай — кто бы ни победил, их участь — быть съеденными. И разве так трудно быть нежным с другим человеком, который тебя ценит и понимает, не пренебрегать его бесценным даром — любовью?
«Пройдет время, и он поймет однажды, что ему не хватает меня, что нужен друг — как тогда, когда он хотел бежать и попросил у меня помощи, — невесело думала Ратха, глядя на мрачного Нарендера. — А у меня уже не хватит сил терпеть эту муку, и мое чувство к нему умрет — я не смогу протянуть ему руку, принять его боль, как готова была еще вчера или сегодня. И он останется совсем один. Деви он уже потерял, осталась я… Пока еще осталась».
Внезапно она заметила, что к Нарендеру подошел какой-то человек. Вот он повернулся к ней лицом, и Ратха узнала Джая — брата Джави Сахаи. Но ведь, насколько ей было известно, Джави запретил ему приближаться к кому бы то ни было из его семьи и даже входить в дом, принадлежащий когда-то их матери, в дом, где сам Джай родился и вырос. Значит, в семье есть еще один человек, который, как Нарендер, не слишком подчиняется Джави. Ратхе почему-то было приятно это увидеть — как будто она узнала, что их маленькое войско получило подкрепление.
Джай что-то сказал склонившемуся к нему Нарендеру — и они оба пошли к выходу, причем юноша даже не обернулся, чтобы выяснить, какое впечатление произведет его поступок на родителей.
— Куда уводит Нарендера этот негодяй?! — Джави, стоявший недалеко от Ратхи, рванулся вслед за сыном.
Но Сита успела схватить его за рукав.
— Ты с ума сошел! Не хватало, чтоб еще и ты ушел с пуджи по собственной матери, — зашептала она. — Ничего с ним не случится, не волнуйся. Джай не даст ему плохого совета.
— Очень в этом сомневаюсь, — буркнул Джави, однако остался, не желая вызывать кривотолков — об их семье и так в последнее время ходит слишком много нежелательных разговоров, чтобы прибавлять к имеющимся сплетням еще и скандал в храме.
Ратха улыбнулась, думая о том, что Нарендеру совсем не повредило бы с кем-нибудь поговорить о том, что его мучает. Конечно, она хотела бы сама быть на месте Джая. Но что делать, если Нарендер не считает ее достойной, не хочет ей довериться… Пусть выговорится хотя бы с дядей — тот на своем веку повидал, как говорят, немало и наверняка сможет чем-нибудь помочь племяннику.
Тем временем Джай с Нарендером сели в старенькую дядюшкину машину и отправились в небольшой домик на окраине, который он снимал для себя и своей новой сожительницы — какой-то танцовщицы. Нарендер что-то слышал о ней из разговоров родителей, но никогда не видел ее — дядюшка знал, как относятся в семье к его многочисленным увлечениям и не выставлял напоказ своих «грехов» — особенно перед племянником.