— Это точно, товарищ генерал, — подхватил Репнин. — Мой сапер Сережа Думичев такое устроил. И пластинку поставил свою любимую: «Разведку»…
— Доставили мы им хлопот, лейтенант. Видите: «Разминирование передовой линии и самих укреплений отложено до весны». Нагнали на них страху, вот и трезвонят о «минерах из Ленинграда» и о «колоссальных работах, которые произвели русские на полуострове».
Статья заканчивалась следующим наблюдением корреспондента:
«На всех углах развешаны плакаты на неправильном шведском языке: „Офицеры и солдаты финской армии, довольно проливать кровь в угоду Гитлеру. Гоните фашистов с вашей земли“».
— Что же тут неправильного, товарищ генерал? — улыбнулся Репнин.
— Все правильно, лейтенант. Спасибо за подарок…
По сугробам сурового Ленинграда Репнин возвращался на Пулковские высоты, где гангутская пехота отстаивала великий, мужественный город.
Гангутцы воевали на Ленинградском фронте.
Ледяной домик на заливе занесло снегом. В нем посменно жили шестеро разведчиков из гангутского батальона. Днем домик похож на обыкновенный сугроб. Ночью разведчики вынимали из щелей в сугробе снежные кирпичи, и в амбразуры, целясь на берег, занятый врагом, смотрели пулеметы. Застава цепью располагалась справа и слева от сугроба, наблюдая за петергофским берегом. С рассветом вся застава стягивалась в ледяной домик и исчезала в нем на весь день.
Каждую ночь двое приходили из Кронштадта и двое из шестерых уходили в Кронштадт. От смены до смены на двоих на три дня — плитка шоколада и по краюшке хлеба, жесткого, блокадного хлеба.
Смена несла Гранину карты разведки.
Близок рассвет. Двое идут к берегу. Ветер и голод шатают людей. Хочется лечь на лед и уснуть.
— Оставь меня, к-омиссар. Отдохну — сам дойду…
— Нельзя, Иван Петрович. Сколько прошли, а теперь спать? Придем, водочки выпьем, корочкой разживемся. Доложимся и поспим в кубрике на славу.
— Что — в к-убрике?! Сказано — сп-ать хочу…
— Майор ждет. Другие заставы, наверно, вернулись.
— Б-рось меня. Один скорее д-ойдешь.
— Не могу, Иван Петрович. Без тебя и я не дойду. Светать начнет — немцы тебя увидят…
— Т-ы меня Гитлером не п-угай. Я М-маннергейма тоже не испугался.
— А Гитлер найдет Ивана Петровича спящим на льду и доставит в Петергоф как трофей.
— Еще не родился такой фашист, чтобы Ив-вана Петровича т-рофеем взять. К-ачает меня…
— А мы сейчас остановимся, перекурим и снова пойдем. Ну, еще несколько шагов… Держись за меня… Только не садись… В рукав закурим… Помнишь, как на Фуруэне?..
— Т-ам курево было — п-ервый сорт… Дай еще затянуться…
— Только мне оставь, а то больше нету. Вот дойдем до майора, может, отсыплет нам на завертку своего любимого «Сама садик я садила». Волнуется за нас майор: как там мои гангутцы?
— Д-дети капитана Гранина!
— Много нас под Ленинградом… Отстаивают гангутцы Ленинград!..
— Мы еще с м-айором блокаду прорывать будем…
— Будем, Иван Петрович! Наступать будем. Где-нибудь под Кенигсбергом высадимся.
— Только бы п-од командой майора Гранина!
— А может быть, и полковника Гранина. А как он переживал, когда за «языком» на перешейке ходили!
— П-омню. А кто все-таки достал «языка»? Ив-ван Петрович. Собственноручно!
— Злой ты тогда был! Сильный!
— Я и т-теперь сильный. Д-алеко еще?
— Ближе, чем до Хельсинки, Иван Петрович.