- Да не кречи ти так громка! - отказал ему вдруг странный[1] женский голос, находящий слева.
Ганс тотчас умолк.
- Да пускай кричит – все равно ему недолго осталось, – пропел следом грубый голос, находящийся справа от него.
- Я невкусный! – тотчас заявил Ганс.
В помещении повисла долгая неловкая пауза, в течении которой все участники дискуссии находились в некотором замешательство по отношению к друг другу. Пауза длилась несколько часов, тьфу, минут подряд.
- А-м, а откуда ты знаешь, что мы хотим тебя съесть? – нарушил всеобщую тишину грубый голос, выражая при этом одновременно и некий животный страх, и ярое любопытство.
- И откуда ты знаешь, что ты невкусный? – вторил ему третий голос, который, как показалось тогда крестьянину, принадлежал «Айке».
- Я себя пробовал, и могу гарантию вам дать – что уж лучше питаться кореньями! – отвечал тот.
Все три ведьмы (а это очевидно было именно ведьмы, если вдруг кто-то не понял) громко и истерически рассмеялись. По-видимому, оценили шутку крестьянина, хотя тот не шутил. Ганс говорил серьезно о том, что невкусный, ибо в такой патовой ситуации вряд ли стоило приписывать себе какие-то несуществующие качества.
- Да ты, по-видимому, совсэм со страха обизумил, - сказала ведьма с акцентом. – Даже я себя не пробовала. Даже ниловка как-та.
- Как-то, - поправил крестьянин.
- Грубэян!
- Грамотный грубиян, - снова поправил тот.
- Да какая, к черту, разница? – перебила их ведьма с голосом Айки, и Ганс почувствовал, как по его руке провели чем-то острым и холодным. – Главное, что теперь мы вдоволь насладимся. Тащите сюда котел, сестры. Сначала мы ему отрежем ноги.
- У вас что своих нет? – спросил крестьянин.
- Если будешь много говорить – то язык тоже отрежем, – отвечал грубый голос. – Ты этого хочешь?
- Мой язык – моя собственность! Он рос вместе со мной больше девятнадца лет!
- А мой – больше трехсот шестыдесяти, - отвечала ведьма с акцентом.
- А мой – больше четырех сот двадцати одного, - поддержала ведьма с грубым голосом.
- А-ну заткнулись! – прокричала не своим голосом ведьма-Айка. – Он вам зубы заговаривает, сестры, а вы уши развесели, словно дети! – она топнула ногой, и крестьянин почувствовал, как у него по спине пробежали мурашки.
Плохо дело, одна из бестий как будто видит его насквозь. Как будто читает его мысли!
- Читаю, - хихикнула вдруг ведьма-Айка, и крестьянин аж вжался в то кресло, к которому его привязали.
- А вот это уже против правил! – сказал он.
- Правила устанавливаем здесь мы, - ответили ему, причмокнув языком. – От тебя же требуется только слепое повиновение.
- Но как я могу слепо повиноваться, когда у меня есть глаза?
Между сестрами и Гансом снова повисла неловкая пауза. Кажется, это уже превращалось в некую негласную традицию. Где-то в стороне умела логика.
- Тогда мы выколем тебе глаза, - злобно прыснула ведьма-Айка. – Снимите с него мешок!
«А вот это не входило в мои планы», - ошарашено подумал про себя крестьянин, а затем зажмурился, привыкая к свету. Когда же привык – увидел их.
Три волосато-бородатых ведьмы, одна краше другой, вторая красивей третей. Они были олицетворением всего самого ужасного и мерзкого в этом мире и производили впечатление ходячих пугал в «женском наряде».
Первая ведьма - стоявшая посередине - имела длинную, как у змеи шею. Ее лицо было без глаз, носа или рта, а поэтому сказать в точности, откуда доносились все те бесчисленные угрозы и звуки, виделось невозможным. Вторая ведьма (находившаяся справа), по форме напоминала бутылочную тыкву, у которой в том месте, где у всех тыкв находился корешок – росли обильные черные щупальца. Третья же (та, что стояла слева) превзошла всех своих подруг во всем. В прямом смысле. У нее было шесть рук, шесть ног, шесть глаз (по одному на каждой ноге) и громадный слюнявый рот на все пузо, из которого торчал язык.