— Еда отравлена!
Каторжники застыли, вскинули глаза на Гансауля.
— Ты чего это…
— Квазийский яд. Без вкуса и цвета.
Хадар недовольно прорычал:
— Ну, а с чего ты решил, что здесь отрава?
— Чуть слышный запах мёда. Этот яд ещё называют «медовой удавкой».
Несколько долгих мгновений тишины, и вдруг Аркаин, сидевший в стороне возле стены, сдавленно захрипел, единственный глаз практически вылез из орбиты. Все обернулись к кашевару. Старик схватился за горло, словно пытаясь отодрать невидимые руки, из глотки еле пробивалось тихое сипение. Даже в тусклом свете факела видно, как посинело морщинистое лицо, на висках и лбу гигантскими жгутами вздулись вены. Через полминуты глаз потускнел, и горбатый старик медленно завалился набок. В полной тишине прозвучал чей-то нелепый вопрос:
— Что с ним?
Хадар рявкнул злобно:
— Спать лег! — Взъерошив тронутые инеем седины чёрные волосы, каторжник врезал ногой по котлу, тот отлетел, чуть не зашибив худосочного Ванта. — Чёрт! Чёрт! — Он повернулся к Гансаулю, глаза вспыхнули ненавистью. — Где ж ты шлялся, урод? Не мог сразу сказать?!
— Не надо было жрать втихую!
Хадар набычился, в тугих мозгах бывшего наемника и разбойника со скрипом ворочились мысли. Он ещё не успел и рта открыть, Гансауль уже знал, что скажет Хадар, слишком явно на бульдожьем лице проступают недобрые мысли. Так и есть…
— Значит, мы все передохнем, а ты жить будешь? Ну уж нет!
Хадар рывком вскочил, рука скользнула за пазуху, и вот уже в руке зажата «заточка» — похожая на школьную линейку полоска железа, правда толщиной с полсантиметра, заточенная с одного конца наподобие ножа. Каторжники вскочили, глухо зашумели, как шмели. Хадар размашисто выписал несколько угрожающих вензелей и шагнул к Гансаулю.
— Брось, Хадар, парень не виноват! — лишь один подал голос, остальные равнодушно молчат, а кто и подначивает — давай! давай!
Все произошло слишком быстро, и не разглядеть толком. Хадар дернул рукой, целясь в живот противнику, но Гансауль чуть повернулся, вроде схватил за запястье, вдруг резко крутнулся юлой, и с разворота всадил отнятый нож Хадару в затылок. Тот сделал пару неуклюжих шагов и рухнул мешком. Толпа шумно выдохнула, повисла звенящая тишина. Гансауль склонился над поверженным врагом, рывком выдрал нож, с тускло блеснувшего лезвия сорвалась тянучая капля крови. Повертев оружие в руках, презрительно хмыкнул:
— Туповат… как и хозяин. Может, кто ещё хочет уйти легко и без мучений? — Нож полетел к ногам каторжников. — Только уж давайте сами…
Никто не притронулся, самоубийство и в этом мире считается страшным грехом. Хак устало прикрыл глаза, он тоже бы не решился вскрыть вены, дабы избавиться от предстоящих мучений. Страшно умирать. Одно дело от болезни, когда умрешь может быть сегодня, может завтра, а может еще протянешь немного. И другое, когда знаешь, что смерти точно не избежать, и что она уже стоит за спиной. «Вот и всё! Попасть в чужой мир, чтобы два года корячиться в рабстве, и сдохнуть в вонючем загаженном руднике от отравы, как крыса. Да уж, только мне могло так „повезти“, другие вон сразу в бароны или даже в короли…»
— Зачем они так? Зачем так с нами? — Вант спросил со слезами в голосе. — Мне ж полгода осталось. Полгода и всё — домой. Как же так?!
— А что непонятного — яд останется в нас, и когда глоды заявятся, уже наши несвежие трупики послужат отравой. Так ведь, Гансауль?
Тот лишь молча кивнул.
— Фу, а чего так дерьмом завоняло? Кто обгадился со страху?