Глава вторая,
из которой станет ясно, что в Чинче, как и повсюду, растет дурная трава
Гарабомбо указал костлявой рукой на скалы Уагропаты. В обманчивом утреннем свете неясно колыхались призрачные каски и шинели. Гарабомбо повернулся к невысокому коренастому человеку и впервые в жизни увидел, как улыбка Амадора. Кайетано сменяется печалью. И лицо его, и руки, и пальцы, и ногти мгновенно посерели, и медную прежде кожу уже нельзя было отличить от свинцово-серого пончо. Гарабомбо поднял руку. Все застыли. По темным скалам, укрывшимся в тумане, Гарабомбо осторожно пошел вниз. Кайетано следовал за ним, и подозренья пугали его больше, чем туман. Они спустились метров на двести и увидели ясно лагерь, притаившийся среди скал, по которым навстречу свету двинутся жители Чинче.
– Говорил я?
Кайетано молчал.
– Они не из Серро. Шинели видишь? Они из Лимы.
Ветер заглушал его слова. Гарабомбо и Кайетано двинулись дальше и увидели штурмовые отряды, солдаты совсем замерзли. Гарабомбо стал считать их, тыча пальцем, но это было трудно, очень трудно, ибо серые шинели сливались с серой утренней дымкой.
– Сорок… сорок один…
Солнце лизнуло пулемет и ящики с боеприпасами.
– Система Гочкис.
Когда-то он был сержантом кавалерии.
– Говорил я? – сказал он, становясь еще выше от гнева.
Кайетано молчал. Всю эту ночь, замерзая от предзимней стужи, он каялся, что пошел за Гарабомбо. Тот даже не сообщил ему, главе общины, даже не посоветовался с Эксальтасьоном Травесаньо, и потребовал, чтобы отменили приказ о захвате земель. Да, потребовал немедленно отменить приказ, и был при этом мрачнее самого худшего ноябрьского дня.
– Ты напился, Гарабомбо? Ты сбесился? С чего ты это взял?
– Скотокрад не ошибся ни разу, – Гарабомбо указал на небо, – время еще есть!
– Сон – это сон, Гарабомбо.
– Ты берешь на себя ответственность, Кайетано?
– Да ведь в селеньях ждут…
– Если ты не отменишь приказа, они отправятся на кладбище.
Собери народ, отмени!
Всю ночь Кайетано прикидывал, во что обойдется ошибка. Но никакой ошибки нет. Гарабомбо прав. Штурмовые отряды их поджидают.
То и дело спотыкаясь о лунные кратеры, они поднялись на скалы Уагропаты. Уже трепетали жалкие нити рассвета, но было видно, что вдалеке расположился еще один лагерь. Они спустились в лощину и, через километр, снова сели на коней. В молчании скакали они по огромной, серой пампе. Дикие утки взлетали с криком перед их небольшими, сильными конями, привыкшими бежать галопом на высоте четырех с лишним тысяч метров. Скакали три часа. Солнце поливало глазурью бескрайнюю пампу, далекие вершины, и снег сверкал на неприступном пике Хиришанка. Было уже почти восемь, когда они увидели огромную, царившую над хижинами Чулана школу – о двух этажах, о двух крыльях, о десяти окнах, белую, длинную; она была как мираж, ибо кто бы мог подумать, что встретит ее в таком захолустье. У входа стояли люди, почти одинаковые, все в пончо, в шарфах, в шляпах. Завидев всадников, они заволновались и двинулись к ним. Но Гарабомбо и Кайетано спрыгнули с коней у самой двери, бросив поводья Элеутерио де ла Росе и Мелесьо Куэльяру. Все сгрудились вокруг серьезного, невысокого человека с темной кожей и узкими глазами, в которых мелькала ярость. То был Грегорио Корасма, выборный общины.
– Что изменилось, Гарабомбо?
Они не терпели друг друга, не выносили, но дела общины были выше всего. Разговаривали они только об ее делах.
Корасма подошел к Гарабомбо так близко, что чуть не тронул его просаленную шляпу, но повернулся к Амадору, главе общины.
– Что же это такое? С кем вы совещались, чтоб отменить приказ? Что же мы для вас, игрушки? Куклы? Почему переменили число? Селенья снимались с места, когда вы их остановили. Кто дал вам право?