Генерал Боугэн сбежал вниз, перескакивая через ступеньки, и постучал в дверь. За нею завозились, генерал услышал голос, с южным акцентом выговаривающий слова: «У тебя нету никаких нравов, сын, вламываться сюда и катить на нас бочку. Я, черт подери, этого не потерплю!»
Распахнулась дверь. Всех сидящих в комнате жестко и беспощадно высвечивали четыре лампы без плафонов, ввинченные в рожки старой медной люстры.
Человек, отворивший генералу, был, несомненно, отцом Касцио — те же черты лица. Но человек этот был пьян, лицо его опухло, глаза налились кровью, брюки пузырились на коленях. На лице застыло бегающее, настороженное, искательное выражение закоренелого алкоголика. Он казался состарившейся и развалившейся копией сына.
Полковник Касцио сидел за столом, покрытым куском линолеума. Сидел будто аршин проглотил, а перед ним была нетронутая тарелка бараньих ребрышек с бобами. Мать полковника стояла, прислонившись к плите. Изможденная желчная женщина в старом хлопчатобумажном платье и в черных войлочных тапках, которые явно ей велики. Генерал Боугэн угадал алкоголичку и в ней… И отнюдь не только потому, что она сжимала в руке бутылку мускателя. Алкоголизм был виден во всем: в манере держаться, испитом лице, недоверчивом взгляде.
— Сэр, я — генерал Боугэн, и мне нужен полковник Касцио, — сказал генерал. Стоя в темноте двери, он понял, что его помощник еще не узнал его. Услышав голос генерала, полковник Касцио привстал, лицо его выражало муку.
— Дай же джентльмену войти, Уолт, — сказала мать полковника Касцио, расплываясь в приветственной ухмылке, широкой до неестественности. И шагнула вперед, с трудом сохраняя равновесие, широко расставляя ноги. Из горлышка бутылки на пол потекла янтарная струйка вина.
Отец, словно услышав подсказку, как следует вести себя, поклонился генералу и напыщенно забубнил:
— Сын всегда высоко о вас отзывается, сэр… Польщены, что разделите с нами эту… трапезу… и вообще польщены, сэр! Да… вообще польщены…
Наступила долгая пауза, за время которой генерал Боугэн понял то, над чем никогда не удосуживался задуматься прежде. Родители полковника Касцио говорили с акцентом жителей Теннесси, это были горцы, так и не прижившиеся в городе. Именно из-за них полковник Касцио никогда не говорил с южным акцентом, не прикасался к спиртному и не женился. Воинская служба была для него всем.
Неприятную сцену прекратил полковник Касцио. Вытянувшись в струнку, он подошел к двери и отдал Боугэну честь.
— Здравия желаю, сэр, — сказал он, сохраняя безупречную выдержку. — Полагаю, нас вызывают в часть.
— Совершенно верно, полковник. Сожалею, что вынужден прервать вашу встречу с домашними.
Улыбнувшись начальнику уголками губ, Касцио повернулся и подчеркнуто сильно, как будто затворяя дверь банковского сейфа, закрыл дверь в комнату. Из-за тонких стен донесся визгливый вскрик его отца:
— Черт бы побрал этого неблагодарного щенка с его вечно задранным носом! Нет, каков наглец, а?
Офицеры молча сели в машину. Ни тот ни другой никогда больше не упоминали об этом эпизоде.
Генерал Боугэн и сам был родом из Теннесси, из семьи с давними военными традициями. Боугэны из поколения в поколение жили в горах, и земли вечно не хватало, чтобы прокормить всех сыновей. Служба же в армии была для Боугэнов единственной приемлемой альтернативой земледелию. Еще с колониальных времен хоть один Боугэн да служил в армии Соединенных Штатов. Кто рядовым, а кто и офицером. В Гражданскую войну Боугэны дрались на обеих сторонах. Дед Боугэна имел чин капитана первого ранга и состоял адъютантом адмирала Мэхэна. Отец служил пехотным сержантом в первую мировую и дважды был награжден Серебряным крестом. И назвал своего сына Грант Ли Боугэн не потому, что хотел пошутить, а потому, что искренне считал Гранта и Ли величайшими полководцами американской истории. И в том, что они сражались друг против друга, никакой иронии не видел. Грант Ли Боугэн был первым в семье, кто дослужился до генеральских погон.
Голос Кнэпа заставил Боугэна вернуться в настоящее:
— Здесь почти как на подлодке, да, генерал?
— Подлодку, пожалуй, здесь напоминает лишь шлюз с люком, — ответил генерал. — А со временем привыкаешь, что сидишь в четырехстах футах под землей. Работа как работа.