— Сейчас отдаст приказ о нанесении удара всеми стратегическими силами. Никуда не денется, больше ничего не остается.
Старк, во все глаза глядевший на Гротешеля, облизал губы и нервно прочистил горло. Боится, понял Гротешель. Эта мысль изумила его. Более того, она побудила крошечный червячок страха зашевелиться в глубине души самого Гротешеля. Внезапно происходящее утратило характер элегантно-логичной игры. Вот-вот придут в движение настоящие летчики, настоящие самолеты и настоящие ракеты с настоящими термоядерными боеголовками. Их целями станут миллионы беззащитных людей. Гротешель давно уже перестал воспринимать войну как реальное кровопролитие, настоящее страдание, смерть и раны. Он думал о войне лишь в параметрах новых стратегий и безупречных логических решений. Сейчас же, совершенно неожиданно, он чисто физически ощутил, что может произойти. Мозг отказывался верить, но тело невольно забила дрожь.
— По всей видимости, два «виндикейтора» прорвутся к Москве и сбросят на нее четыре двадцатимегатонные бомбы, — продолжал президент. — Тревога в Москве не объявлялась. Советский премьер считает, что она лишь создаст панику, спасти же никого все равно не удастся. Мы определим точный момент взрыва бомб над Москвой по звуку, который издаст телефон нашего посла, плавясь от тепловой волны.
Президент остановился. Бак знал, что ему следовало бы смотреть в сторону, но не мог. Президенту предстояло изложить самое невероятное и самое трагическое решение, когда-либо принимавшееся человеком, и решение это было ему ненавистно. Но он оказался в тупике, куда его загнал трагический выверт истории, спровоцированный цепью так до конца и не ясных механических неполадок и сбоев.
— Я пытался убедить руководителя Советского правительства, что произошла ошибка, трагическая ошибка, — снова заговорил президент. — Я предоставил ему всю секретную информацию, запрошенную советскими силами обороны. Советы не нанесли нам ответный удар, но нанесут, если мы не дадим им убедительных доказательств нашей искренности. Чаши весов должны быть уравновешены, и незамедлительно. Содержание переговоров, которые мы вели, не имеет значения. Имеет значение лишь их результат. Если наши самолеты сбросят бомбы на Москву, я прикажу эскадрилье «виндикейторов», в настоящий момент находящейся в воздухе над Нью-Йорком, сбросить четыре двадцатимегатонные бомбы на этот город. Это все, господа.
Первым в Омахе на слова президента среагировал конгрессмен Рэскоб. Сначала он так же замер в недоумении, как и все остальные. Как и они, он тупо смотрел на громкоговоритель, не в состоянии поверить, что все понял правильно. Затем встал и подошел к генералу Боугэну. Он по-прежнему шагал походкой Ла Гардия, но от его уверенности в себе и следа не осталось.
— Он не имеет права, генерал, — тихо выдавил Рэскоб. Глаза его стали пусты, как у мраморной скульптуры. — Вы можете остановить его. Даже если ваши действия сочтут мятежом, вы все равно можете остановить его. — Он запнулся. Казалось, он говорит сам с собой. — Эмма, дети, дом — все погибло! Весь сорок шестой избирательный округ! Все! — Голос Рэскоба звучал распевно, убеждающе, грозно-напористо. Таким голосом он произносил речи в палате представителей. — Конгресс поддержит вас, генерал. До конца! Вы войдете в историю как величайший патриот всех времен!
Генерал Боугэн осознал, что в силу какого-то особого психологического сбоя охвативший Рэскоба шок заставляет его облекать в слова самые потаенные свои мысли, что говорит он просто для того, чтобы не сойти с ума.
— Я глубоко сожалею, конгрессмен Рэскоб, — ответил генерал. — Да как глубоко, господи! Я знаю, что в Нью-Йорке живет ваша семья. Но ведь еще около двухсот миллионов живут по всей Америке, и еще больше — в России, и все эти жизни висят сейчас на волоске, конгрессмен Рэскоб. — Генерал понял, что он умышленно именует Рэскоба официальным титулом, чтобы заставить его очнуться, прийти в себя, вернуться в реальный мир. — Подумайте об этом, конгрессмен Рэскоб. Да и не пойми я его решения, я все равно бы не ослушался президента.
У Рэскоба ожили глаза, и в них появилось такое выражение безнадежного отчаяния, что генерал Боугэн поспешил отвернуться.
— Я мог бы понять его решение, забудь я, что там — мой дом, думай я лишь о политике. Да, я понимаю — равновесие сил должно быть восстановлено, иначе взорвется весь мир. Око за око, город за город. Так торжествует справедливость, когда она покоится на силе. Мы приносим в жертву город, чтобы спасти страну. Но это мой город, мой дом, моя семья, мои… — Вскинув руки, Рэскоб закрыл ими лицо, уронив голову, на секунду прячась за жестом скорби, испокон веков знакомым человеку. Но тут же поднял голову снова, стерев с лица отчаяние. — Это должно быть сделано, — сказал он просто. — Око за око. Должен бы быть иной выход, но его нет. — В глазах, еще секунду назад мраморно-мертвых, выступили слезы, но голос звучал по-прежнему сдержанно. — В политике принимать трудные решения приходится сплошь и рядом, но такого трудного не выпадало еще никому. И оно — верно.