Старк хотел было что-то сказать, но Свенсон молча покачал головой.
Он знал, что хотел сказать Старк; если на Манхаттан упадут четыре 20-мегатонные бомбы, там не выжить никому, будь они хоть в самых надежных бомбоубежищах, построенных для гражданского населения. Исключения, разумеется, возможны: какой-нибудь техник в больнице, случись ему оказаться в лаборатории с толстыми стеклами и запасом кислорода, дворник в глубоком подвале, куда по случайности сможет засасываться воздух из канализационной системы, продержатся некоторое время. Но таких исключений наберется не больше чем два-три десятка. В этом Свенсон не сомневался.
Только давняя привычка держать себя в узде позволяла Свенсону избежать мыслей о собственной семье. Ничего хорошего это не даст. Ведь пылкая, чуть не яростная любовь к семье была стержнем его существования.
Прояви он свои чувства, дай им волю, и отчаянный взрыв любви и страдания сделает его беспомощным, лишит сил руководить. Поэтому холодный ум Свенсона продолжал повторять: «Ничего не поделаешь, ничего не поделаешь, ничего не поделаешь», пока эта фраза не превратилась в бесконечную подсознательную литанию.
Его долг заключался в том, чтобы сохранять эффективность этой группы людей, их способность контролировать ситуацию, готовность действовать в любом указанном президентом направлении. Все еще оставалось возможным, что советские не поверят, что Нью-Йорк действительно уничтожен, все еще оставалась возможность, что, поддавшись панике, начнет запускать ядерное оружие какая-либо третья страна.
Осторожный и методичный мозг Свенсона перебирал варианты, взвешивал и оценивал их, заранее распределял обязанности между его людьми в различных возможных ситуациях.
Глава 22
«ГОРЯЧАЯ ЛИНИЯ»
Линия, соединявшая теперь резиденцию советского премьера, Белый дом, американское посольство в Москве и советское представительство при ООН в Нью-Йорке, по-прежнему оставалась открытой, но разговор по ней еле поддерживался.
Бак больше не испытывал ни смущения, ни растерянности. Напротив, последние несколько часов сделали его намного тверже и крепче. Напряжение, обрушившееся на него столь внезапно и оказавшееся столь невыразимым, сначала ошеломило его, нахлынувший поток неоднозначных противоречивых чувств и настроений заставил раскиснуть. Но теперь он ощущал себя закаленным и уверенным. Даже не заглядывая вперед, он знал, что ничто в его жизни не останется таким, как было прежде, до сегодняшнего дня.
Бак вдруг понял, что изучающе разглядывает президента и прикидывает разнообразнейшие варианты оценки положения. А случись все наоборот, окажись по ошибке советские самолеты над Америкой, потребовал бы президент жертвоприношения советского города?
Вероятно, потребовал бы, размышлял Бак, хотя принципы и традиции американского политического мышления обязывали бы проявить достаточно выдержки, дабы иметь время убедиться в случайном характере нападения. Но чем же еще доказать его случайность? Больше нечем.
— Господин президент, жизнь в Москве идет нормально, как и в любой иной день, — заметил американский посол.
Хочет что-то сказать, сообразил Бак, и просит разрешения. По глазам президента, склонившегося к телефону, было видно, что он понял, что у посла на уме.
— Тревога и оповещение об опасности не помогут, Джей, — ответил он. — Времени осталось так мало, что тревога лишь спровоцирует массовую панику, но вряд ли кого-то спасет.
— Верно, господин посол, — тихо вставил советский премьер. — Я привел в действие лишь те элементы нашей обороны, которые могли перехватить «виндикейторы». Состояние готовности нашим МБР уже отменяется. Не хочу, чтобы какой-нибудь сумасшедший лейтенант взял дело в собственные руки.
Этой зацепки и ждал американский посол:
— Какие шаги вы намерены предпринять, чтобы гарантировать всех от повторения подобной ужаснейшей трагедии, господин премьер?
— Это еще не самая ужасная трагедия, — ответил премьер, но в голосе его не было воинственности. — Во второй мировой войне мы потеряли больше людей, чем потеряем сейчас, если два самолета прорвутся к цели и Москва погибнет. Но невыносима мысль, что так много людей погибнет так быстро и так бессмысленно… — запнувшись, он перевел дыхание и продолжал: — Из-за такой нелепой случайности. Последние несколько часов были нелегкими для меня, господин посол. И совсем не легче от того, что я говорю с вами и послом Лентовым, когда вам обоим, вероятно, осталось жить всего лишь несколько минут. За это время я кое-что понял. Но некогда сейчас рассказать вам об этом. Скажу одно: за последние десять лет мы переступили грань разумного в политике, стали пленниками собственной техники, собственных подозрений и веры в логику. Я хочу приехать в США и договориться о разоружении. И перед отъездом приму меры, гарантирующие наши вооруженные силы от повторения того, что случилось сегодня у вас.