Я впустил ее, и она бросилась на свою подушку. Когда она успокоилась, я шепнул бультерьеру: «Можешь лечь в ногах». Он сейчас же вскочил на кровать, и хотя Виксен задрожала от ярости, однако, не решилась протестовать. Так мы проспали до утра, а рано утром я позавтракал вместе с собаками, поровну деля пищу между нами троими; потом привели лошадь, и мы отправились кататься верхом. Бультерьер, наверное, никогда еще не бежал за лошадью. Он был вне себя от волнения, а Виксен но обыкновению тявкала, срывалась с места, удирала вперед и вообще вела за собой всю процессию.
В одной соседней деревне было место, мимо которого мы обычно проезжали с осторожностью, потому что здесь собирались желтые бродячие собаки со всех окрестностей. Это были полудикие, голодные животные, очень трусливые, но когда их собиралось девять или десять, они были непрочь броситься на домашнюю собаку, загрызть и съесть ее. Против них я вооружился длинной плетью. В то утро они напали на Виксен, которая быть может, нарочно, отбежала в сторону от моей лошади.
Бультерьер один месил пыль в пятидесяти ярдах сзади, покачиваясь на бегу и улыбаясь, как улыбаются бультерьеры. Я услышал, как взвизгнула Виксен: полдюжины псов набросились на нее; что-то белое мелькнуло сзади меня; около Виксен поднялось облако пыли, а когда оно рассеялось, я увидел, что один из бродячих псов лежит со сломанным хребтом, а другой придавлен к земле бультерьером. Виксен отступила под охрану моей плети, а бультерьер прибежал, улыбаясь шире прежнего, залитый кровью своих врагов. Это побудило меня назвать его Гармом в честь «Гарма — кровавой груди» [1], столь знаменитого в свое время, и, наклонившись вперед, я назвал ему его временную кличку. Когда я повторил кличку, он поднял на меня глаза и пустился бежать. Я крикнул: «Гарм!» Он остановился, помчался назад и подбежал спросить, что мне угодно.
Тут я понял, что мой приятель-солдат был прав и что его пес понимает не меньше человека. Не доезжая до дому, я отдал приказ, который Виксен понимала, но терпеть не могла исполнять. «Ступайте, вымойтесь!» — сказал я. Гарм частично понял мои слова, а Виксен перевела ему остальное, и собаки послушно убежали вместе. Придя на заднюю веранду, я увидел Виксен, вымытую, снежно-белую и очень довольную собой; что касается Гарма, то мальчик, ходивший за собаками, наотрез отказался притронуться к нему, если я не буду стоять тут же.
Поэтому я оставался на веранде, пока Гарма чистили, мыли и оттирали; мыло пенилось на макушке его большой головы, и Гарм смотрел на меня, желая убедиться в том, что я требую от него перенести это испытание. Он отлично понимал, что мальчик только исполнял мои приказания.
— В другой раз, — сказал я мальчику, — когда я отошлю собак домой, ты будешь мыть большого пса вместе с Виксен.
— А он понимает? — спросил мальчик, знавший толк в собаках.
— Гарм, — сказал я, — в следующий раз ты будешь мыться вместе с Виксен.
Гарм понял меня, и я это знал. В следующий раз, когда надо было идти мыться, Виксен, по обыкновению, спряталась под моей кроватью, а Гарм взглянул на мальчика, в сомнении стоявшего на веранде, гордо направился к месту, где его мыли прошлый раз, и в ванне стоял столбом.
Но долгие часы, которые мы проводили у меня на службе, были для него тяжким испытанием. Мы втроем уезжали из дому в половине девятого утра и возвращались домой в шесть, а то и позже. Виксен, привыкшая к этому, спала под моим столом, но душу Гарма томило заключение. Обычно он сидел на веранде, глядя на бульвар, и я прекрасно понимал, кого он ждет.
Иногда рота солдат маршировала к крепости, и тогда Гарм убегал осмотреть их иногда какой-нибудь офицер входил в контору, и тогда жалко было смотреть на бедного Гарма, который приветствовал не самого человека, но его военное платье. Гарм бросался на него, нюхал, радостно лаял, потом бежал к двери и обратно. Как-то раз, во второй половине дня, я услышал, как он залаял во весь голос, чего ни разу не было, и… исчез. Войдя под вечер в сад, я увидел солдата в белом кителе, перелезающего через стену на дальнем конце сада, и Гарм, прибежавший мне навстречу, был в полном восторге. В течение месяца это повторялось раза два или три в неделю.
Я притворялся, что ничего не замечаю, но Гарм все понимал, понимала и Виксен. Он ускользал домой из конторы, часа в четыре дня, с таким видом, словно хотел только пойти полюбоваться на окружающий вид, и проделывал это так бесшумно, что я и не замечал бы его исчезновения, если бы не Виксен. Ревнивая собачонка фыркала и сопела под моим столом тихо, но достаточно громко, чтобы обратить мое внимание на бегство бультерьера. Гарм мог уходить хоть сорок раз в день, — Виксен и не шевелилась, но стоило ему улизнуть, чтобы повидаться в моем саду со своим настоящим хозяином, как она давала мне знать об этом на своем языке. Этим она доказывала, что Гарм не вполне искренно вошел в нашу семью. Обе собаки были неизменно в самых дружеских отношениях, тем не менее Виксен объясняла мне, что я никогда не должен забывать о том, что Гарм любит меня не так, как любит она.
Я и не надеялся на это. Он не был моей собакой, никогда не мог стать моей собакой, и я знал, что он так же несчастлив, как его хозяин, который шагал по восьми миль в день, чтобы повидаться с ним. Поэтому я считал, что чем раньше они соединятся вновь, тем лучше будет для всех. Однажды, во второй половине дня, я отослал Виксен домой в шарабане (Гарм убежал вперед) и поехал верхом в военный поселок отыскать другого моего приятеля, солдата-ирландца, который был закадычным другом хозяина Гарма.
Я рассказал ему обо всем и закончил такими словами:
— А теперь Стенли плачет у меня в саду над своей собакой. Почему он не хочет взять ее назад? Оба они несчастны.
— Да еще как несчастны-то! Малый совсем свихнулся. Но такая уж у него причуда.
— Что это за причуда? Он шагает по пятидесяти миль в неделю, чтобы видеться с этим псом, и, встречаясь со мной на дороге, притворяется, что не замечает меня, а мне так же неприятно, как и ему. Убедите его взять назад собаку.
— Это он сам себя наказывает. Я сказал ему в шутку, после того, как вы так удачно сшибли его в ту ночь, когда он был пьян, — я сказал, что ему следует наказать самого себя. Он забрал себе это в голову, да к тому же лихорадка выбила его из колеи, он и решил, что самое подходящее — отдать вам собаку в залог.
— Какой залог? Мне не нужно никаких залогов от Стенли.
— Залог своего хорошего поведения. Теперь он так примерно ведет себя, так, что водить с ним компанию стало неинтересно.
— Он дал зарок не пить?
— Это бы еще куда ни шло. Можно дать зарок на три месяца — и дело с концом. Он говорит, что если нарушит обещание, то никогда уже не увидит своей собаки, поэтому будьте уверены, что он навеки останется примерным. Вы знаете, какие у него бывают причуды? Так вот, это одна из них. А как собака переносит все это?
— Мужественно. Это лучшая собака в Индии. Не можете ли вы уговорить Стенли взять ее обратно?
— Я не могу сделать больше того, что сделал. Вы знаете, какие у него бывают причуды. Он несет свое наказание. А что он будет делать, когда его отправят в горы? Доктор вписал его имя в список.
В Индии принято отправлять на жаркое время года по нескольку больных солдат от каждого полка в лагеря на Гималаях, и хотя люди должны были бы радоваться прохладе и удобствам, им недостает общества своих товарищей по казарме, и они всячески стараются вернуться на равнины или вовсе не поехать. Я полагал, что отъезд Стенли Ортериза приведет дело к желанному концу, и, окрыленный надеждами, расстался с приятелем, хотя он крикнул мне вслед: