— Гарри, — прошептала Эрмиона. — Ты себя чувствуешь — в порядке?
— Да, — солгал он.
Он был в палатке, лежал на одной из нижних коек под кипой одеял. Он мог сказать, что вот-вот рассветёт, по тишине, и по холодному, ровному света за парусиновым потолком. Он плавал в поту, он чувствовал его на простынях и одеялах.
— Мы убежали.
— Да, — сказала Эрмиона. — Мне пришлось использовать Парящие Чары, чтобы уложить тебя в койку. Мне было тебя не поднять. Ты был… Ну, ты не был спокоен…
У неё под карими глазами были лиловые тени, и в её руке он заметил маленькую губку: она вытирала ему лицо.
— Ты был болен, — закончила она. — По-настоящему болен.
— Как давно мы оттуда убрались?
— Несколько часов назад. Уже почти утро.
— И я был… что, без сознания?
— Не совсем, — неловко сказала Эрмиона. — Ты кричал, и стонал, и… всякое, — добавила она тоном, от которого Гарри стало нехорошо. Что он делал? Выкликал заклятия, как Волдеморт, плакал, как ребёнок в кроватке с сеткой?
— Я не могла снять с тебя Разделённую Суть, — сказала Эрмиона, и он знал, что она хочет сменить тему. — Она пристала, пристала к твоей груди. У тебя след остался; прости, мне пришлось использовать Разъединяющую Чару, чтобы его убрать. И змея тебя поранила, но я прочистила рану и приложила к ней белого ясенца…
Он стащил пропотевшую тенниску, которая была на нём, и посмотрел на грудь. Там был алый овал, над сердцем, где медальон обжёг его. Ему были видны и полузалеченные точечные отметины на предплечье.-
— Куда ты положила Суть?
— В мою сумку. Я думаю, мы пока должны держать её снятой.
Он откинулся на подушки и посмотрел в её осунувшееся посеревшее лицо.
— Нам не следовало отправляться в Годрикову Лощину. Это моя ошибка, это всё моя ошибка. Мне жаль, Эрмиона.
— Это не твоя ошибка. Я тоже хотела пойти; я в самом деле думала, что Дамблдор мог оставить там меч для тебя.
— Да-а, хорошо… мы напортачили, так ведь?
— Что было, Гарри? Что было, когда она взяла тебя наверх? Змея где-то пряталась? Она вылезла и убила её, и напала на тебя?
— Нет, — сказал он. — Она была змеей… или змея была ею… всё едино.
— Ч-что?
Он закрыл глаза. Он по-прежнему чувствовал на себе запах дома Батильды; это делало всё случившееся устрашающе живым
— Батильда должна была быть уже какое-то время мёртвой. Змея была… была внутри неё. Сама-Знаешь-Кто поместил её тут, в Годриковой Лощине, ждать. Ты была права. Он знал, что я вернусь.
— Змея была внутри неё?
Он снова открыл глаза. У Эрмионы было выражение отвращения, её было готово стошнить.
— Люпин говорил, тут будет магия, какой нам никогда не вообразить, — сказал Гарри. — Она не хотела говорить перед тобой, потому что это был змеиный язык, всё по-змеиному, и я не сообразил, хотя, конечно, я мог понимать её. Как только мы поднялись в комнату, змея отправила послание Сама-Знаешь-Кому, я слышал, как это было, в своей голове, я чувствовал, как он воспрял духом, он сказал держать меня здесь… и потом…
Он вспомнил змею, выходящую из Батильдиной шеи: Эрмионе нет нужды знать подробности.
— …она превратилась, превратилась в змею, и напала.
Он посмотрел на точечные отметины.
— Меня убить не предполагалось, просто удержать меня здесь, пока Сама-Знаешь-Кто не явится.
Если бы он только сумел убить змею, всё ещё было бы не зря, в конце концов… С замершим сердцем, он сел и отбросил одеяла.
— Гарри, нет, я уверена, ты должен отдыхать!
— Это ты, кто нуждается во сне. Не обижайся, но выглядишь ты ужасно. Я в полном порядке. Я покараулю пока. Где моя палочка?
Она не ответила, она просто смотрела на него.
— Где моя палочка, Эрмиона?
Она кусала губы, слёзы наполнили её глаза.
— Гарри…
— Где моя палочка?
Она пошарила рядом с кроватью и протянула её ему.
Палочка — падуб и феникс — была разделена почти что надвое. Куски болтались на единственной узенькой полоске фениксова пера. Дерево было расщеплено надвое полностью. Гарри взял её в руки, словно это было живое существо, страдающее от ужасной раны. Его мысли мешались: всё было туман паники и страха. Потом он протянул палочку Эрмионе.
— Почини её. Пожалуйста.
— Гарри, я не знаю, когда она вот так сломана…
— Пожалуйста, Эрмиона, попробуй!
— Р-Репаро.
Болтающаяся половина палочки села на место. Гарри поднял её вверх.
— Люмос!
Палочка слабенько заискрилась, потом потухла. Гарри направил её на Эрмиону.
— Экспелиармус!
Палочка Эрмионы легонько дёрнулась, но не покинула её руки. Неуверенная попытка колдовать — это было слишком для палочки Гарри, которая снова распалась надвое. Он уставился на неё, ошеломлённый, неспособный признать, что он видит… палочка, которая столько пережила…
— Гарри, — Эрмиона шептала так тихо, что он почти не слышал её. — Мне так, так жаль. Я боюсь, это из-за меня. Когда мы убегали, ты помнишь, змея надвигалась на нас, и я наложила Разрушающее заклятие, и оно отскакивало отовсюду, и наверное… наверное задело…
— Это получилось случайно, — сказал Гарри механически. Он чувствовал себя опустошённым, оглушённым. — Мы… мы найдём способ её восстановить.
— Гарри, я не думаю, что мы способны на это, — сказала Эрмиона, слёзы сбегали у неё по лицу. — Помнишь… помнишь Рона? Когда он сломал свою палочку, разбив машину? Она больше никогда не стала прежней, ему пришлось обзавестись новой.
Гарри подумал об Олливандере, похищенном и удерживаемом у Волдеморта в заложниках; о Грегоровиче, который мёртв. Как же он собирается найти себе новую палочку?
— Что ж, — сказал он, фальшиво-деловым голосом, — что ж, тогда я просто одолжу сейчас твою. Пока я караулю.
С лицом, блестящим от слёз, Эрмиона вручила ему свою палочку, и он оставил её сидящей рядом с кроватью, желая ни чего другого, как только остаться одному.
Глава восемнадцатая Жизнь и Ложь Альбуса Дамблдора
Вставало солнце. Чистая, бесцветная пустота неба раскинулась над Гарри, безразличная к нему и его страданиям. Гарри сел у входа в палатку и глубоко вдохнул свежий воздух. Просто жить, и наблюдать восход солнца над искрящимся снежным склоном — это могло бы быть величайшим сокровищем в мире, но он не мог оценить это: его чувства были исколоты дурными предчувствиями от утраты палочки. Он водил взглядом по долине под снежным одеялом; сквозь пронизанную светом тишину доносился стройный перезвон далёких церковных колоколов.
Не осознавая этого, он сжал кулаки, вдавив пальцы в ладони, словно пытался сопротивляться физической боли. Он проливал свою собственную кровь больше раз, чем мог сосчитать; однажды остался без костей в правой руке; к шрамам у него на лбу и тыльной стороне руки это путешествие уже добавило ему шрамы на груди и предплечье; но никогда до этого он не чувствовал себя таким безнадёжно слабым, уязвимым и оголенным, словно большая часть его магической силы была оторвана от него. Он точно знал, что сказала бы Эрмиона, вырази он всё это вслух: что сильна не палочка, силён волшебник. Но она бы ошиблась, его случай особый. Она не ощущала, как палочка поворачивается в руке компасной стрелкой, чтобы выстрелить во врага золотым пламенем. Он потерял защиту сердцевин-близняшек, и только сейчас, когда её не стало, понял, как сильно он на неё полагался.
Он вытянул куски сломанной палочки из кармана и, не глядя на них, спрятал в Хагридов кошелёк, весящий у него на шее. Мешочек был теперь так полон поломанными и бесполезными вещами, что в нём ни для чего не оставалось места. Рука Гарри нащупала сквозь кожу кошелька старый Снитч, и мгновение он боролся с желанием вытащить этот Снитч и выкинуть вон. Неоткрывающийся, непомогающий, бесполезный, как и всё, что оставил Дамблдор…
И его ярость к Дамблдору залила его, как лава, выжигая его изнутри, стирая всякое другое чувство. Лишь от полного отчаяния они уговорили себя, что Годрикова Лощина содержит ответы, убедили себя, что от них ожидалось возвращение туда, что всё это была часть секретного пути, проложенного для них Дамблдором: но не было ни карты, ни плана. Дамблдор оставил их в темноте наощупь бороться с неизвестными и невообразимыми ужасами, одиноких и беспомощных: Ничего не было объяснено, ничего не доставалось просто так, у них не было меча, а теперь вот у Гарри не было палочки. Вдобавок он выронил фотографию вора, и конечно для Волдеморта не составит труда выяснить, кто же это был…