– Все отказались от такого раннего времени, пришлось мне сказать, что возьму я…
Вот в такой уклончивой форме я сообщил ему, что, сам того не желая, только что поднял свои доходы на тридцать три процента.
Через несколько дней вечером я пригласил его в кафе «ешь сколько хочешь» возле Портер-сквер. После того как ему пришло письмо с кафедры, я делал все, чтобы нас не видели на Гарвардской площади вместе. Мы наелись до отвала, а потом пошли пешком ко мне домой. Ввергнув меня в смятение, он поднялся со мной наверх. Судя по всему, с последней подружкой у него не заладилось. Это ввергло его в еще большую мрачность. Я постарался намекнуть, что возобновил отношения с Эллисон и нам нужна квартира. «Я совсем не буду шуметь, обещаю, пришел поздно вечером, на заре принял душ и снова ушел». У меня не хватило духу ему отказать. Однако я попросил не держать у меня свои вещи. Эллисон не нравится, если; Эллисон расстраивается, когда; Эллисон скорее хотелось бы – я все валил на Эллисон. «Чего она вообще о себе воображает, эта ton Allisson[37]? Она кто, твоя невеста или женщина, с которой ты никаешься каждый день?»
Спасли меня слухи о двух квартирных кражах на нашей улице – слухи, которые я сам запустил как предлог, чтобы наконец поставить на дверь квартиры замок: я собирался сделать это с того самого дня, когда сказал, что буду рад, если он у меня поживет. Мы тогда проходили мимо «Сирса и Робака», и я приценился к замкам. У Калажа хватило такта не заострять на этом внимания, хотя я уверен, что его мое намерение задело. Он никогда не говорил мне, где спит, если не спит у меня на диване. А я не спрашивал. Я перестал ходить в кафе «Алжир» и в бары по соседству с Гарвардской площадью.
Увиделись мы несколько недель спустя. По его инициативе. В том же кафе «ешь сколько хочешь» возле Портер-сквер. Эллисон занята – уехала к родителям, сказал я. Засиделись допоздна. Потом он довез меня до дома, и я проследил глазами, как его таксомотор удаляется в сторону реки, исчезает из виду за Брэттл-стрит. Очередной вечер с его музыкой en sourdine, подумал я. Чувствовал себя полной сволочью.
Прошло несколько недель, он ограничился парой телефонных звонков. Отношения наши явно делались прохладными, да может, так оно и лучше, думал я. Пахал я как проклятый, зная, что до рокового дня осталось немногим больше месяца. Развлекался редко. На домашней вечеринке в начале зимы миссис Ллойд-Гревиль отвела меня в «наш потайной уголок» у себя в гостиной, и мы там обменялись игривыми колкостями. Миссис Чербакофф все спрашивала меня о здоровье родителей – и чтобы выяснить, живы ли они, и чтобы узнать, намерен ли я наконец-то сдать экзамены, чтобы папочка с мамочкой еще немножко подышали. Были обычные студенческие предрождественские вечеринки, на которые по обычаю полагалось приносить либо бутылку красного, либо кусок сыра бри.
После третьей предпраздничной вечеринки я проснулся среди ночи от очередного приступа желчекаменной болезни. На сей раз без всякого предупреждения, и боль была куда сильнее, чем в два предыдущих раза. Я с трудом стоял на ногах, меня тошнило, а дотянувшись до лба, понял, что у меня температура. Я набрал последний известный мне номер Калажа, но женщина, которая сняла трубку, не видела его довольно давно и желала ему поскорее сдохнуть.
– Он мой друг, – пояснил я.
– Был и моим тоже, так его и разэтак. Чтоб и ты сдох.
– Меня нужно отвезти в больницу, – объяснил я.
Она приехала за мной через пятнадцать минут и отвезла в тот же медпункт. Брюнетка, с кудрявыми волосами, изготавливает и продает ювелирные изделия, родители живут в Аппер-Ист-Сайд, и – да, дважды в неделю – в ответ на вопрос, ходит ли она к психотерапевту. Больше я ее никогда не видел.
В приемном покое меня ждали знакомые носилки, ласковая медсестра-англичанка, тот же молодой врач – его вызвали специально ради меня, и он все еще выглядел мокровато после душа в четыре утра. Через два дня меня прооперировали, удалив желчный пузырь. Палата моя – к этому все уже привыкли – постоянно была полна народу. Заходили студенты и преподаватели, в том числе Ллойд-Гревили, муж и жена, и Чербакоффы, муж и жена. Фрэнк с Норой вместе пришли и вместе ушли, пришла и Нилуфар – точно на похороны, с одиноким цветком, который впору бросить на могилу усопшего. Явился без всякого предупреждения Молодой Хемингуэй. Кстати, через полгода мы с ним крепко сдружились. А вот Калаж не пришел, хотя явно про все знал, потому что Зейнаб заходила ежедневно, а то и по два раза на день. Я все боялся, что он заявится, хотя часть души хотела, чтобы он пришел и чтобы ушел последним, чтобы можно было перекинуться шуточками по поводу всех этих нектарно-сиропных сердец, исполненных доброты. Я сильно бы порадовался, если бы он как следует поддел жену Ллойд-Гревиля и сообщил ей, – как, по собственным словам, сообщил женщине, пожаловавшейся, что он не довел ее до оргазма, – что лучше пусть бережет память о своем последнем оргазме, поскольку он, надо думать, случился еще до Французской революции. Впрочем, поставить его плечом к плечу с моим экзаменатором было бы безумием, а уж чего бы сам Калаж точно не хотел, так это встречи со своими бывшими студентами. Собственно, я-то вообще не хотел его встречи ни с кем из моих знакомых. Хотелось восстановить все внутренние перегородки.