— Эх ты, башка два уха! А я вот когда-то был иллюзионистом в цирке и картежным шулером. А после работы мог сутками напролет играть в карты в высшем обществе с вельможами, очищая их карманы. Обещаю, тебе, Григорий Медведев, мы обязательно сходим с тобой в настоящий цирк.
Славик встал с подоконника и вдруг, на несколько секунд посерьезнев и задумавшись, строгим голосом сказал:
— Теперь вот что. Я спущусь вниз, погляжу, как там мусора себя ведут, пройдусь для отвода глаз по переулку, потом вернусь и минут через десять — пятнадцать заскочу во двор и тебе свистну. И ты мне саквояж и мешок с вещичками скинешь вниз. А потом по веревке вылезешь наружу и спустишься по трубе. Я тебя там подхвачу. Ну, в общем, все как обычно…
И верно: все у них было сегодня запланировано и проходило по намеченному и уже не раз отработанному плану…
Вор выскользнул на лестничную площадку и затворил за собой входную дверь, тихо щелкнув замком. Оставшись один в огромной пустой квартире, Гришка испытал странное чувство легкости и спокойствия: точно он тут был единовластным хозяином. «Схожу загляну к профессору в кабинет — может, найдется там чем поживиться и мне… Пока время есть…» — подумал он и бросился в сторону лаборатории.
Железная дверь была закрыта на простой замок с защелкой, и Гришке, выудившему припасенное шильце с загнутым кончиком, не составило большого труда вскрыть дверь. Он вошел в темную комнатушку и сразу увидал большой стол с нагромождением пузатых бутылей и склянок диковинных форм. Одна, самая большая, бутыль стояла на металлической треноге, а под ней темнела спиртовая горелка с плоским обожженным фитилем. В бутыль была налита какая-то прозрачная жидкость вроде воды. Гришка заметил рядом с бутылью на треноге коробку. Он открыл коробку и увидел внутри сверкающий металлический порошок. Серебро! У Гришки сердце заколотилось: ему страсть как захотелось схватить этот порошок да рассовать по карманам… Столько серебра — да на него можно будет столько всего накупить в лавках у «нэпмачей»! Но тут ему в голову пришла еще более удивительная догадка: а вдруг это та самая ртуть, из которой, как Славик сказал, можно золото гнать?
У Гришки дух захватило от этой мысли. Он схватил горсть металлического порошка и сыпанул в бутыль с жидкостью. Упав в жидкость, порошок зашипел. Горелка! Не зря же эта бутыль стоит на горелке, сообразил Гришка. Он схватил коробку спичек, чиркнул и зажег фитиль. Через пару минут жидкость в колбе начала закипать. Он сыпанул еще пригоршню порошка в бутыль и стал ждать.
И вдруг из кухни послышался тонкий протяжный свист. Это свистел Славик: три длинных и один короткий. Вот черт. Надо бежать, пронеслось у Гришки в голове…
То, что произошло в дальнейшем, он потом помнил как во сне. Сначала ему в глаза полыхнуло яркое желтое пламя, кожу лица обожгло, а потом он услыхал страшный взрыв, отчего железная дверь лаборатории с грохотом распахнулась и всю лабораторию заволокло густым белым дымом. Гришка опрометью выскочил из лаборатории в коридор, а за его спиной прогремели сразу три или четыре новых взрыва, и клубы молочного дыма заволокли всю прихожую и белыми языками поползли по коридору.
Обезумев от страха и буквально ослепнув от боли, Гришка заметался по кухне, ища спасения. Глаза… Надо спасать глаза, из которых градом катились слезы от едкого дыма…
И тут его осенило! Он вспомнил, как на Волге разгружают мел с барж. Грузчики смачивали тряпки водой, и как только тряпка покрывалась мелом или высыхала, они снова бежали к сходням зачерпнуть воды из реки. Он сорвал висящее на крючке полотенце, подбежал к крану, пустил сильную струю воды, обильно намочил полотенце и плотно замотал себе голову.
Гришка добрался до распахнутого окна и свесился через подоконник. Глаза сильно болели и слезились, но он все же различил во тьме фигуру Славика. Тот тоже его заметил и сердито засвистел, уже не таясь. Мальчишка только теперь вспомнил про то, что ему еще надо скинуть во двор саквояж и мешок, и стал шарить руками по полу, потому что от белесого дыма, заполнившего кухню, уже ничего вокруг не было видно.
У Гришки в горле запершило, он закашлялся — ему стало тяжело дышать. Он наконец нащупал кожаную ручку саквояжа и лежащий рядом туго набитый холщовый мешок. Он подхватил саквояж и мешок в две руки, подволок их к окну и, крякнув, перебросил через подоконник, Раздался глухой удар, следом за нидо еще один. Так, теперь самому надо выбираться…
От ядовитого дыма кружилась и болела голова. Он ухватился рукой за туго натянутую веревку, вспрыгнул на подоконник и, отчаянно жмуря глаза, с силой вдохнул свежий ночной воздух…
Он не помнил, как по веревке добрался до водосточной трубы, а потом, обхватив шершавую жесть обеими руками, съехал, обжигая ладони, вниз.
Славик встретил его сурово:
— Ну ты где пропадал, а, паршивец? Что там за взрывы такие и что за дым? Сейчас сюда все мусора слетятся! Бежим! Бери мешок, че встал как статуя!
Он схватил Гришку за шкирку и поволок за собой. И только потом, когда они подворотнями выбежали на Рождественский бульвар, а позади лениво звенел колокол подъехавшей пожарной команды, Славик присмотрелся к малолетнему напарнику:
— Гришка, че это у тя с рожей-то?
А мальчишка стоял, сжимая в руках тяжелый холщовый мешок, и плакал в три ручья.
— Ревешь? — изумился Самуйлов. — Впервые вижу, брат, как ты разнюнился…
Гришка помотал головой и натужно рассмеялся.
— Я не плачу. Это от ртути… Я там у профессора хотел золото выгнать… Да не получилось, взорвалась банка…
Самуйлов не сдержался и рассмеялся заливисто:
— Ну и дурачок ты, Гришка! Знаешь народную пословицу: «Семь раз отмерь, а потом режь»? Так вот запомни еще пару моих: не зная броду, не лезь в воду! Это раз. И два — из ртути золота не выдавить, как из куска говна шоколадку не вылепить!
Глава 4
…В первый раз взяли меня в канун двенадцатой годовщины Октябрьской революции. Погорел я, как и многие московские воры в самом конце нэпа, на массовой облаве. Мусора устроили по Москве большой шмон, брали окраинные малины шумно, с перестрелкой, под визг марух и пьяные крики жиганов. На одной из таких поднятых малин в Сокольниках я заливал водочкой горе — поминая безвременно ушедшего моего учителя, ставшего мне и отцом родным, и подельником, и лучшим другом. Да, схоронил я три дня назад Славика Самуйлова…
В ту ночь я так и не понял, кто его выследил и пристрелил, а сам я, уж не знаю почему, по непонятной для меня причине остался целехонек. Только потом скумекал, что энкавэдэшные были стрелки…
За годы нэпа мы со Славиком немало поездили по Советской России, все больше по Поволжью и югам — от Углича и Рыбинска, знакомых мне сызмальства как пять пальцев, до Астрахани и Новочеркасска. Славик всегда меня брал на «гастроли» — поначалу я или просто на стреме стоял, или выполнял малую подготовительную работенку: в форточки лазал, открывая для него дверь или окно, куда он впрыгивал со всем своим инструментом — тяжеленным саквояжем с фомками, заточками да набором отмычек — и за час-полтора «разбивал» загодя намеченный сейф…
Деньжата, которые мы с ним таким вот образом добывали, тратили на жратву да на одежду. Славик любил вкусно поесть, сладко попить, одевался со вкусом и меня к сытой щегольской жизни приучал. А я и радовался — обрыдло мне мое сиротское голодное и чумазое детство, вот я, спасибо Славику, и с охотой восполнял недополученное. Он научил меня многому из того, что я потом воспринимал как данное мне от природы: если спать — то на чистой простынке, если есть и пить — то не на вчерашней газете, а за покрытым крахмальной скатертью столом, и если насморк, то сморкаться не в кулак, а в душистый носовой платок. Потом мне вся эта самуйловская наука сильно помогла в жизни, не позволила в лагерях да зонах оскотиниться, и благодаря этой его науке я сумел держать свое человеческое достоинство, а значит — и воровскую масть…
Отъездив со Славиком пару лет подмастерьем, я потом и сам втянулся в дело. Он сначала как бы сквозь зубы, а потом все охотнее мне это позволял — если, понятное дело, сейфик оказывался не больно заковыристый. Так я довольно скоро набил руку и впрямь стал заправским медвежатником — чуть не на зависть самому Самуйлову. Дошло до того, что где-то к двадцать седьмому году, когда здоровье Славика пошатнулось — ибо годков-то ему в ту пору было уже под шестьдесят, и его шебутная разгульная жизнь аукнулась вдруг ворохом нутряных хворей, — он разрешал мне гастролировать самостоятельно, без его сопровождения, хотя верный адресок я всегда получал по его наколке…