Долговязый офицер внимательно выслушал ее и кивнул, но, по мере того как она говорила, дружелюбное выражение сбегало с его лица. Под конец он отвел от нее взгляд и потупился.
— Разрешите мне минутку подумать, — сказал он несколько более холодным тоном. — Дело ваше — не простое. Тем не менее я постараюсь быть вам полезным. — Он снова поднял глаза и взглянул на нее: — Хотя, повторяю, дело довольно щекотливое. Господин гауляйтер сегодня очень занят, и я не знаю, примет ли он вас. Вы ведь еврейка? Кажется, так вы сказали?
— Да, еврейка, — отвечала Марион и посмотрела прямо в лицо адъютанту. Ее большие черные глаза вспыхнули ярким пламенем, не понять, что значило это пламя, было невозможно. Ее глаза говорили: «Не думайте, что я стыжусь этого, и берегитесь нанести мне хоть малейшее оскорбление». Фогельсбергер хорошо ее понял.
Он стал смотреть в сторону и так тряхнул головой, что белокурые пряди его волос блеснули в воздухе. Улыбка опять появилась на его губах.
— Хорошо, хорошо! — снова начал он. — Будьте спокойны, я сделаю все, что от меня зависит, фрейлейн Фале. Через несколько минут я дам вам ответ.
Марион с благодарностью взглянула на него.
— Я вам чрезвычайно обязана! — воскликнула она.
Долговязый офицер вышел из комнаты, его шаги гулко отдавались в коридоре.
Марион была довольна; она продолжала сидеть и ждать, обводя глазами старинные, переплетенные в свиную кожу книги на полках. «Он желает мне добра, — думала она, исполненная благодарности. — Чем дольше он задержится, тем больше надежды».
Через четверть часа в коридоре снова раздались шаги долговязого офицера. Вот они приблизились, замерли, дверь распахнулась.
— Господин гауляйтер просит вас, — сказал адъютант с едва слышной ноткой удовлетворения в голосе.
Марион вспыхнула от радости и поблагодарила его улыбкой.
— Прошу! — сказал офицер. Они долго шли по коридору, пока он наконец не постучал в высокую дверь с белыми кариатидами по обе стороны. — Прошу! — повторил он с поклоном и щелкнул каблуками.
Марион вошла.
Величина и необычайный вид приемной в первое мгновение смутили ее. Это был большой зал с великолепной плафонной росписью, которая сразу очаровала Марион. На плафоне было изображено вознесение господне; сонм ангелов окружал спасителя; другие ангелы устремлялись из светлых облаков к толпе апостолов и верующих, оставшихся на земле. Итальянскому мастеру удалось создать впечатление, что потолок уходит куда-то в бесконечную высь, теряется в небесах.
Паркет из темного и светлого дерева был уложен в виде звезды. Вдоль стен стояли ряды роскошных красных кресел, возле них статуи ангелов в серой с золотом одежде, а рядом прозаические и уродливые отопительные батареи. Марион вспомнились городские толки о том, что отопление, которое провел во дворце гауляйтер, обошлось в миллион марок.
В конце этого зала там, где кончалась паркетная звезда, стоял большой письменный стол, за которым писал что-то приземистый человек с расчесанными на пробор рыжими волосами и рыжими бакенбардами. Это был гауляйтер. В школе, где преподавала Марион, дети называли его Волком. Марион узнала его, хотя видела один только раз, и то мельком. Волк продолжал писать и даже не шевельнулся, когда она вошла.
Она сидела на стуле возле двери и ждала в терпеливой позе благовоспитанной дамы. Ангел на плафоне долго, занимал ее внимание; округлив щеки и дуя в трубу, он, казалось, спускался из желтого облака прямо на нее; его полные красные щеки показались ей забавными. Каждая отдельная фигура на плафоне до такой степени захватывала ее воображение, что минутами она забывала, где она и зачем пришла сюда. «Неужели этому рыжему приземистому человеку хорошо среди всех этих ангелов и святых?» — думала она.
Между тем Румпф, по-видимому, чувствовал себя среди них превосходно. В первые дни, когда он еще только начал работать в этом зале, ему пришла на ум шутка, которую он повторял всем и каждому:
— Ангелы и святые уже перестали смущать меня; надеюсь, они тоже привыкли ко мне, хотя, конечно, им это нелегко далось.
Но так было в первые дни. Теперь он уже не замечал ни ангелов, ни святых.
Вдруг Марион услышала, как гауляйтер зашевелился за своим столом. Он отодвинул стул и положил перо. Затем поднял голову, и на Марион уставились темно-голубые глаза, круглые, как шары.